и за словом не лезла в карман: «Недоучка... Кубышкой фигура... И румянец уж слишком румян...» Я купила в аптеке лосьону для смягчения кожи рук. Терла, терла я их потаенно от своих закадычных подруг. И, терпя от насмешников муку, только сверху я трогала суп и крутила проклятую штуку под названием «хула-хуп». И читала я книжку за книжкой, и для бледности уксус пила - все равно оставалась кубышкой, все равно краснощекой была. Виновата ли я, что эпохе было некогда не до меня, что росла на черняшке, картохе, о фигуре не думала я? Мой румянец - не с витаминов, не от пляжей, где праздно лежат, а от хлещущих вьюг сатанинских, от мороза за пятьдесят. Ты, наверно бы, так не смеялась, не такой бы имела ты вид, если б в Нюшкиной шкуре хоть малость побывала, артистка Брижитт! Позабыть я себя заставляю - никогда позабыть не смогу, как отпраздновать Первое мая мы поплыли на лодках в тайгу. Пили «гымзу» под частик в томате за любовь и за Братскую ГЭС. Кто-то был уже в чьей-то помаде... Кто-то с кем-то куда-то исчез... Я смотрела тайком пригвожденно, как, от всех и меня вдалеке, размышлял у костра отчужденно он с приемничком-крошкой в руке. Несся танец по имени «мамба» и Парижей и Лондонов гул, и шептала я: «Мамочка-мама, хоть бы раз на меня он взглянул!» И взглянул - в первый раз любопытно... Огляделся - мы были вдвоем, и, кивнув на вечерние пихты, он устало сказал мне: «Пойдем...» И пошла, хоть и знала с тоскою: оттого это все так легко, что я рядом была, под рукою, а француженка та далеко. Я дрожала, как будто зверюшка, и от страха, и от стыда. До свидания, бывшая Нюшка! До свидания, до свида... И заплакала я над собою... Был в испуге он: «Что ты дуришь?» А в приемничке рядом на хвое надо мною смеялся Париж. С той поры тот москвич поразумнел: и наряды он мне отмечал, и выписывал новый инструмент, а как будто бы не замечал. Но однажды во время работы закачалося все на земле. И внутри меня торкнулось что-то, объявляя само о себе.
