Но в палатке у нас нетуманно заявили, жуя геркулес, что с замочками на чемоданах не построить нам Братскую ÃÝÑ. Виновато я сжалась в комочек, и, на стройку идя поутру, я швырнула тот чертов замочек и замочек с души - в Ангару! Стали личным имуществом сосны, цифры мелом на грубых щитах и улыбки, а слезы - так слезы у товарок моих на щеках. И когда я спала, мне светила под урчанье машин и зверья мною выстроенная плотина - и не чья-нибудь - лично моя! Словно льдинка, чуть брезжило солнце. Был мой лом непомерно большим. И свисали сосульками сопли под зашмыганным носом моим. Но себе говорила я: «Нюшка, тянет лечь, ну, а ты не ложись. Пусть из носа хоть сопли, хоть юшка, - ты деревнина дочка... Держись! Ты шатаешься... Тебе худо... Но долби и долби, не валясь, чтобы жизнь получшела повсюду - и в деревне Великая Грязь». Страшный ветер меня колошматил, и когда уже не было сил, то мне чудился председатель, как он с Лениным говорил. И опять я долбила под грохот, и жила, и дышала одним: не захлопнется крышка гроба ни за Лениным, ни за ним! И я верила в это не словом, не пустою газетной строкой, а я верила своим ломом, и лопатою, и киркой. А потом и бетонщицей стала, получила общественный вес. Вместе с городом я вырастала, и я строилась вместе с ГЭС. Но, казалось, под наговор вешний, лишь вибратор на миг положу - ничего я на деле не вешу, отделюсь от земли - полечу! И летела по небу, летела, ни бетона не видя, ни лиц, и чего-то такого хотела, что похоже на небо и птиц. Но на радость мою и на горе над ломающей льдины горой появился весною в конторе интересный москвич молодой. Был он гордый... Не пил, не ругался, на девчонок глаза не косил. Увлекался искусством, а галстук и в рабочее время носил. Я себя убеждала: «Да что ты! На столе его, дура, лежит, понимаешь, не чье-нибудь фото, а французской артистки Брижитт». И глядела я в зеркало хмуро
