Я бетонщица, Буртова Нюшка.Я по двести процентов даю.Что ты пялишь глаза? Тебе нужно,чтобы жизнь рассказала свою? На рогожке пожухнувших пожнейв сорок первом году родиласьв глухоманной деревне таежнойпо прозванью Великая Грязь. С головою поникшей, повинноймать лежала, пуста и светла,и прикручена пуповинойя к застылому телу была. Ну, а бабы снопы побросалии, склонясь надо мною, живой,пуповину серпом обрезали,перевязывали травой. Грудь мне ткнула соседская Фроська.Завернул меня дед Никодимв лозунг выцветший «Все для фронта!»,что над станом висел полевым. И лежала со мной моя мамкана высоком, до неба, возу.Там ей было покойно и мягко,а страданья остались внизу. И осталось не узнанным ею,что почти через месяц всегопуля-дура под городом Ельняугадала отца моего. Председатель наш был не крестьянский,он в деревню пришел от станка,и рукав, пустовавший с гражданской,был заложен в карман пиджака. Он собранию похоронкуодинокой рукой показал:«Как, народ, воспитаем девчонку?» -и народ: «Воспитаем!» - сказал. Я была в это горькое времявроде трудного лишнего рта,но никто меня в нашей деревненикогда не назвал «сирота». Затаив под суровостью ласку,председатель совал, как отец,то морковь, то тряпичную ляльку,то с налипшей махрой леденец. Меня бабы кормили картошкой,как могли, одевали в свое,и росла я деревниной дочкойи, как мамку, любила ее. Отгремела война, отстреляла,солнце нашей победы взошло,ну, а мамка-деревня страдала,и понять не могла я, за что. «План давайте!» - из центра долбили.Телефон ошалел от звонков,ну, а руки напрасно давилина иссохшие сиськи коров. И такие же руки в порезах,в черноте неотмывной землимне вручили хрустящий портфельчики до школы меня довели. Мы уселись неловко за парты,не дышали, робки и тихи.От учителки чем-то пахло -я не знала, что это духи. Городская, в очках и жакете,
