— Мне петь? — спросил Ин Боцзюэ. — Петь я не буду, а расскажу анекдот. Шутун, налей-ка всем чарки и батюшке тоже. А теперь слушайте! Монах с послушником отправились к жертвователю. Когда подошли к воротам его дома, послушник ослабил пояс и опустил его чуть пониже. «Смотри, что ты сделал? — говорит монах. — У тебя и заду как будто не стало». Послушник оборачивается и отвечает: «Исчезни у меня зад, вы, отец наставник, и дня бы не прожили».

— Вот пакостник, сукин сын! — заругался Симэнь. — Подумаешь, перлы изрекает.

Не будем больше говорить об этой пирушке, а расскажем пока о Дайане.

Удалился он в переднюю постройку, велел Хуатуну приготовить фонарь, и оба они пошли к супруге У Старшего за Ли Пинъэр.

— У меня там сын расплакался, — сказала Пинъэр, узнав, в чем дело. — Не придется, видно, поздравить молодых. Вот оставляю им подарок и разрешите откланяться.

Невестки У Старшая и У Вторая никак не хотели ее отпускать.

— Обождите немножко, сейчас молодые выйдут, — уговаривали они.

— Отпустите ее, сударыня, — вмешалась Юэнян. — Мы можем и посидеть, а она пусть идет. У нее ребенок расплакался.

Старшая невестка У проводила, наконец, Пинъэр до ворот.

Дайань оставил Хуатуна, а сам с Циньтуном понес паланкин домой.

После поздравления молодых гости стали расходиться. На пять паланкинов оказался всего один фонарь, а время стояло темное — двадцать четвертый день восьмой луны.

— Что это — единственный фонарь? — удивилась Юэнян. — Где ж остальные?

— Я принес два, — отвечал Цитун, — но у меня Дайань выпросил. Они с Циньтуном проводили матушку Шестую.

Юэнян на это ничего не сказала, а Цзиньлянь не выдержала.

— Цитун, сколько вы фонарей принесли? — спросила она.

— Мы с Циньтуном взяли два, — отвечал слуга. — А потом Дайань один у меня отобрал, Хуатуну велел остаться, а сам с Циньтуном пошел за паланкином матушки Шестой.

— Дайань, арестант, рабское отродье! — заругалась Цзиньлянь. — Он, что ж, сам даже фонаря не захватил?

— Мы с ним пришли. Я один принес, — отвечал Хуатун.

— Один принесли, так чего ж он отбирает? — не унималась Цзиньлянь.

— Мы ему говорили, а он отобрал, и все, — оправдывался Цитун.

— Сестрица! — Цзиньлянь обернулась к Юэнян. — Видишь, что выделывает разбойник Дайань? Но погоди! Я с тобой, подлиза, дома поговорю.

— К чему горячиться? — успокаивала ее Юэнян. — Там ребенок плачет, их за ней послали. Чего тут особенного?

— Вы не правы, сестрица, — отвечала Цзиньлянь. — Мы-то ладно, а вы же старшая в доме. Нельзя слуг распускать! Добро бы было светло, но в такую темень один фонарь на четыре паланкина — уж совсем ни на что не похоже!

Так за разговором добрались они до дому. Юэнян и Цзяоэр проследовали в дальние покои, а Цзиньлянь и Юйлоу только успели войти в ворота, как кликнули Дайаня.

— Дайань в дальних покоях прислуживает, — пояснил было Пинъань, но тут на зов неожиданно явился Дайань, и Цзиньлянь обрушилась на него с бранью:

— Ах ты, арестантское твое отродье! Той льстишь, кто пользуется расположением, да? Смотри, ноги не отбей, за ней бегаючи! Взял фонарь, ей и одного хватит, так нет! Ишь, распоясался — ему второй вынь да положь. Слуг поменял. Ей одной, выходит, два фонаря подавай, а нам вчетвером можно и одним обойтись, да? За кого ж ты нас принимаешь? Мы, что ж, не жены твоему хозяину, а?

— Напрасно, матушка, вы на меня обижаетесь, — говорил Дайань. — Батюшка узнал, что Гуаньгэ плачет, велел мне сейчас же взять фонарь и доставить матушку домой. Опасался, как бы ребенок не заболел. Не сам же я пошел. Мне батюшка так приказал.

— Хватит препираться! — закричала Цзиньлянь. — Тебе было велено за ней пойти, но кто тебе, арестантское отродье, давал право фонарь отнимать? Знает воробышек, в которое гнездышко лететь. Только гляди, не прогадай. В теплое-то гнездо летай, да и холодное не забывай. Думаешь, так уж нам и на роду написано всю жизнь в немилости прожить?

— Ну, о чем вы говорите, матушка? — продолжал Дайань. — Пусть я с лошади упаду и ребра себе поломаю, если только у меня были такие мысли в голове!

— Не очень-то расходись, изменник! — предупредила Цзиньлянь. — Глаза протру, буду за тобой следить. Смотри у меня, арестант!

Они с Юйлоу направились в дальние покои.

— И каждый раз мне за других достается! — обращаясь к слугам, пожаловался Дайань. — Батюшка сам меня послал, а от матушки Шестой[521] попало.

Юйлоу и Цзиньлянь подошли к внутренним воротам, когда натолкнулись на Лайаня.

— А где батюшка? — спросили они.

— Батюшка в крытой галерее, — отвечал он. — С дядей Ином, дядей Се и приказчиком Ханем пируют. А Шутун, вы бы поглядели, нарядился певичкой и поет.

— Пойдем посмотрим, — Цзиньлянь потянула за собой Юйлоу.

Они приблизились к крытой галерее и, притаившись за решеткой, стали подглядывать.

На возвышении восседал пьяный Ин Боцзюэ. Шапка у него сдвинулась набекрень, а голова качалась, как у куклы, когда ее дергают за нитки. Се Сида захмелел до того, что не в силах был открыть слипавшиеся глаза. А нарумяненный Шутун в женском платье продолжал обносить их вином и петь южные арии.

Симэнь Цин потихоньку подозвал Циньтуна и велел ему подпудрить Ин Боцзюэ. Слуга подкрался к пьяному Ину и положил смеху ради на голову пучок травы.

Цзиньлянь с Юйлоу не выдержали и расхохотались.

— Вот арестант проклятый! — говорила Цзиньлянь. — Весь бы век веселился да дурачился. По самый гроб не образумится.

Услышав смех, Симэнь велел слуге выглянуть наружу. Цзиньлянь и Юйлоу удалились к себе. Пирушка кончилась в первую стражу. Хозяин отправился на ночлег к Пинъэр.

— Чуньмэй! — позвала горничную вернувшаяся Цзиньлянь. — Скажи, Пинъэр что-нибудь говорила?

— Ничего не говорила.

— А этот бесстыжий, небось, прямо к ней пошел?

— Как матушка Шестая вернулась, батюшка раза два к ней заглядывал, — ответила Чуньмэй.

— А за ней посылал в самом деле из-за ребенка?

— Ой, он после обеда так раскричался! Завернут — плачет, развернут — тоже кричит. С ног сбились.

— А Шутун в чьем платье?

— У меня было попросили, а я Дайаня уж так отчитала! Потом он у Юйсяо выпросил. Потом батюшке о ребенке доложили, тот слугу и послал.

— Ну, тогда еще ладно, — немного успокоилась Цзиньлянь. — Я-то думала, он по ней стосковался. А платье придут просить, не давай этому пакостнику.

Не дождавшись Симэня, Цзиньлянь в сердцах заперла дверь и легла.

А теперь вернемся к Ин Боцзюэ. Прямо на глазах у Ина набивал себе карман Бэнь Дичуань, приставленный следить за строительством в поместье. Когда же Бэню доверили серебро на приобретение поместья у Сяна Пятого — на сделку, которая, вне всякого сомнения, сулила ему еще немалую толику серебра, Ин Боцзюэ за игрой и выискал у него оплошность, придрался к нему из-за анекдота, дабы намекнуть, что к чему.

Испуганный не на шутку Бэнь Дичуань на другой же день отвесил три ляна серебра и отправился на поклон к Ин Боцзюэ.

— К чему это? — наигранно удивляясь, воскликнул Ин. — Я ж не оказывал тебе никаких услуг.

— Я давно собирался выразить вам, дядя, свое искреннее почтение, — говорил Бэнь. — Позвольте