выказать, бесстыжий! Ну, скажи, есть у него совесть, а?

Цитун ушел.

— Что ты имеешь в виду, сестрица? — спросила Юйлоу.

— Я все собиралась тебе сказать, да так и не собралась, — начала Цзиньлянь. — В тот день, когда я у матери была, этот пакостник Шутун, наложник проклятый, выманил сколько-то лянов, накупил яств, уложил их в коробки, прихватил кувшин цзиньхуаского вина и отнес все к Ли Пинъэр. Она с ним целый день за столом просидела. А только он от нее вышел, бесстыжий наш домой вернулся. Так он ему даже ни слова не сказал. Заперлись они вдвоем в кабинете в саду и за грязные дела принялись. Тут Пинъань с визитной карточкой подоспел. Видит: дверь заперта, он и встал под окно. Открыл пакостник дверь — видит: Пинъань под окном. Бесстыжему, конечно, сказал. Вот он его в отместку и пытал сегодня. Как бы этот пакостник, чего доброго, и нас к рукам не прибрал, на нас беды не накликал.

— Ну что ты! — засмеялась Юйлоу. — Конечно, в семье не без урода, но не все ж злодеи!

— Не права ты, сестрица! — возражала Цзиньлянь. — Я тебе вот что скажу. Сейчас во всем доме только две души могут ублажить хозяина. Одна входит в семью, другая — нет. Он так к ним и льнет. Как увидит, сразу разговоры да смех. А мы для него — пустое место, ничтожные твари. Вот негодяй, чтоб ему не своей смертью подохнуть, изменник проклятый! Замутили ему голову эти лисы, он и сам стал на них похож. Ох, и будет у нас еще скандал! Попомни мои слова! У меня вон сегодня из-за подарка и то сколько было разговоров. А ведь он не успеет порог переступить, сразу или к ней, или к себе в кабинет. Я к нему Чуньмэй послала. Посмотри, говорю, что он там делает, и позови ко мне. И, представь себе, он, оказывается, с пакостником средь бела дня заперся. Чуньмэй ворвалась. Он от неожиданности только глазами хлопал. Я его так отчитала! Он отпирался, потом льстить начал. Кусок красной кисеи на подарок предлагал, но я отказалась. Тогда к Ли Пинъэр в терем пошел. Бес, трус проклятый, в грязь залез и попался — давай у нее в тряпье рыться. Смотрю: она сама приносит мне вытканную золотом одежду. «Вот посмотри, говорит, сестрица, не подойдет? Может, вместе поднесем?» «Мне, говорю, твои вещи не нужны. Пусть батюшка в лавке возьмет». Она ни в какую. «Сестрица, говорит, зачем нам считаться? Выбирай, говорит, либо кофту, либо юбку. Попросим зятя Чэня, он нам упакует». После долгих уговоров я, наконец, согласилась, и она уступила мне кофту.

— Так в чем же дело? — удивилась Юйлоу. — Видишь, как она уступчива и добра!

— Ничего ты не понимаешь! — твердила свое Цзиньлянь. — Нельзя ей давать поблажек! Всех устрашает Цзинган-громовержец с выпученными глазами, а бояться-то нужно покойно дремлющего Будду! [518] В наше время попробуй только мужа распусти немного — будешь как раб при господине. Он к тебе и близко-то не подойдет.

— Ну до чего ж ты горяча! — засмеялась Юйлоу. — И на язык тебе лучше не попадаться.

Они рассмеялись.

— Матушка Третья и матушка Пятая, вас приглашают в дальние покои откушать крабов, — объявила вошедшая Сяоюй. — Я пойду матушку Шестую и госпожу Симэнь приглашу.

Цзиньлянь и Юйлоу, взявшись за руки, направились к Юэнян. Она сидела с Цзяоэр на примыкавшей к ее покоям террасе.

— Что это вы улыбаетесь? — спросила она.

— Да вон батюшка Пинъаня наказал, — говорила Цзиньлянь.

— То-то я слышу — кричат что есть мочи, — заметила Юэнян. — Кого, думаю, бьют? Оказывается, Пинъаня. А за что?

— Он хозяину на мозоль наступил, — ответила Цзиньлянь.

— У него мозоли появились? — удивилась наивная Юэнян.

Цзиньлянь и Юйлоу хохотали до упаду.

— Ну что вы смеетесь? — унимала их Юэнян. — Объясните, наконец, в чем дело.

— В том, — начала Юйлоу, — что Пинъань впустил Бай Лайцяна. Вот ему и досталось.

— Ну, пустил — и ладно! Причем же тут мозоль? — спрашивала Юэнян. — Таких людей еще не встречала. Сидел бы себе дома, а то к чужим врывается, покой нарушает.

— Он пришел батюшку проведать, — заметил Лайань.

— Для чего? У нас с кровати вроде никто не падал, — говорила Юэнян. — К чему ж так бесцеремонно врываться?! Ему, должно быть, желудок набить на дармовщинку захотелось?

Появились Пинъэр и дочь Симэня, и все занялись крабами.

— Там у меня немного виноградного вина, ступай подогрей и подай, — обратившись к Сяоюй, распорядилась хозяйка.

— С крабами больше подойдет цзиньхуаское, — не удержалась Цзиньлянь, а немного погодя продолжала: — Пить вино с одними крабами?

Сюда бы жареную утку!

— Уж поздно! Какая теперь утка? — сказала Юэнян.

Пинъэр зарделась от стыда.[519]

Да,

Простодушная Юэнян и не подозревала, на что намекала Цзиньлянь.

Однако не будем больше говорить, как они лакомились крабами, а расскажем пока о Пинъане.

После пыток Пинъань выбежал на двор и, потирая избитые ноги, пошел к себе. Ему забинтовали кровоточащие пальцы.

— За что тебя, брат, так батюшка избил? — наперебой спрашивали его подошедшие к нему Бэнь Дичуань и Лайсин.

— А я откуда знаю?! — отвечал со слезами на глазах Пинъань.

— За то, что Бай Лайцяна пустил, — сказал Лайсин.

— Да ты ж сам видал, — говорил Пинъань, — как я его задерживал. Нет, говорю, батюшки, а он, знай, лезет. Подошли к зале, спрашиваю, что вам, дядя? Батюшка, говорю, за городом на проводах, а когда вернется — неизвестно. Не дождаться, мол, вам. А он отвечает, подожду, и, ничего не слушая, усаживается, а тут батюшка показался, они и встретились. Он, оказывается, зашел просто повидаться. Выпил чай и сидит. Тут господин Ся прибыл. Он вышел, отсиделся во флигеле и опять не уходит. Пришлось батюшке его к столу приглашать. Другой бы со стыда сгорел, посидел немножко — и домой, а этот своего все же дождался — наелся, напился и только тогда стал собираться, а мне за него вон как попало. Батюшка упрекал, у ворот, мол, не стою, всех пропускаю. Да разве я его пускал?! Просто не удалось мне с ним справиться. Попробуй его удержи, когда он прет со всей силой. Вот мне и досталось за него. Чтоб его Небо покарало, проклятого! Выроди он, сукин сын, сыновей-разбойников, дочерей-поблядушек! Чтоб тебе здешний кусок впрок не пошел — хребет переломил!

— Хребет сломается — легче выйдет, — пошутил Лайсин.

— Чтоб ему этим куском подавиться! Все б ему нутро вывернуло! — ругался Пинъань. — Во всем свете не сыщешь другого такого толстокожего да бесстыжего, как этот сукин сын. Прокрался, даже собака не тявкнула. За столом так на все и набрасывался, побируха проклятый! Хоть бы кто отделал тебя, голодранца, чтоб у тебя задница сгнила, рогоносец-жополиз!

— И сгниет, не узнаешь, — заметил Лайсин. — А вонь пойдет, скажет, газы, мол, замучили.

Все расхохотались.

— У него, наверно, росинки дома не водится, — продолжал Пинъань. — На что похожа, небось, его благоверная, если он только и рыскает, где б утробу насытить, как бы дома не варить. Чем так опускаться, лучше уж пусть жена полюбовника заводит. Лучше в рогоносцах ходить, чем так унижаться, чтобы тебя вся прислуга презирала.

Да,