вскоросте у той грязе по уши сидеть будем.

— Ну, а не видели, выходил Фима из дому?

— Ето видела. Мать ему вослед: сей минут назад. Ён шмыгнул и пыль поднял, аж в носу у мене засвербило. Штоб, говорю, твоей матери так чихать, как мене от тебе…

— И он скоро назад?

— Эге, скоро! А если бы тебе наказали да заперли, а потом в уборную выпустили, разбежался бы ты назад либо как? О, то-то!

— А может, он куда со двора выходил в это время? — спросил Людвиг Иванович, протягивая бабушке Тихой ириску.

— Про то не знаю. Про то не скажу! «Золотой кулючик» — хорошая конхвета. А ежели где и был Ехвимка за ето время, окромя двора, про то беспременно знаеть Тихон Харитонов, через улицу живеть, он за всю улицу знаеть, потому как у него грудная жаба и он ету жабу цельный день на веранде грееть, от пяти утра и до самого вечера, днем часок соснеть, а и то с веранды не уходить и ухом за улицею следить.

— Ну, хорошо, значит, потом Фима вернулся, и больше вы его не видели?

— Не видела и видеть не хочу.

— Что вы еще можете рассказать о Фиме?

— Фулиган. И говорить об нем не желаю.

— А вот у меня еще есть… карамель… только без начинки.

— Карамель без начинки не бываеть, — подозрительно сказала бабушка Тихая.

— Ну как же… Тут вот и написано: карамель.

— Пишуть незнамо што, — проворчала бабушка Тихая и задала каверзный вопрос: — А монпасе, ето што, по-твоему?

— Монпансье — это мелко нарезанная карамель без начинки, — наугад ляпнул Людвиг Иванович и, ошарашив Тихую этим смелым утверждением, ловко вытянул у нее еще кое-что про Фиму.

Увы, подтвердилось, что Фима действительно обломал у бабушки Тихой все цветы алоэ, а у соседей — гвоздику, но другие цветы — герань, бегонию, аспарагус, — хотя тоже с них срезал по веточке, до такого опустошения не довел.

— От алои одне корышки оставил, — твердила сердито Тихая.

Выяснилось также, хотя бабушка Тихая тут же прикусила язык, что Фимка действительно постоянно снабжал ее всяческими конфетами.

— Вы же сами сказали: «У Ехвимки все эти карамели перепробовала»!

— А алоя? — сверкнула глазами Тихая. — Конхветы! Един раз конхвету сунеть, а весь день смекай, к пожару излаживаться чи к затопу!

— К потопу?

— Потоп — это дело божье, — строго сказала бабушка Тихая. — А Ехвимка мог исделать затоп. Или тварь ползучую на нас напустить… — И шепотом вдруг спросила: — Когда Ехвимки пять ден не будеть, можно же его из книжки выписать али как?

— Из какой книжки?

— Какой-какой! Домовой! А ешшо есть интеренаты для таких фулиганов…

Закончила она свои показания не менее решительно, чем Бабоныко, но в прямо противоположном смысле:

— Убег, беспременно убег! Стибрил чё-нибудь и убег! И пущай назад не прибегаеть. Аще усю банду за собой приведёть.

— Банду? Но вы же сами говорили — никаких подростков он в дом не водил.

— А я и не говорю за подростков! Наведёть банду тварей своих.

— Тварей? Вы кого же имеете в виду?

— Ето вы их имейте у себе у виду, Ехвимкиных тварей, а я их сроду видеть не желаю, тьфу на них, на глаза бы мне оне не попадали!

И Тихая вдруг замолчала. А так как у Людвига Ивановича конфет больше не было и к тому же он торопился опросить девочку, то он и оставил разгневанно-молчаливую старуху в покое.

— Ну-с, так, «падмузель» Нюня, — начал весело свой допрос Людвиг Иванович. — Мы ведь друзья?

— Друзья, — прошептала, не поднимая глаз, девочка.

Была она обыкновенная длинноногая, веселая, любопытная девочка, но сейчас выглядела измученной и замкнутой.

— Расскажи-ка мне все, что знаешь о Фиме!

— А что? Фима обыкновенный мальчик…

— Разве все обыкновенные мальчики срезают цветы у соседей, берут из дому вещи отца, а потом исчезают бесследно, а?

— Значит, ему нужно было, — Нюня говорила едва слышно.

— Для чего нужно?

— Не знаю.

— А почему же говоришь, что нужно было?

— Фима не такой мальчик, чтобы если не нужно, то брал.

— А какой же он мальчик?

— Обыкновенный.

— Твоя бабушка говорит: необыкновенный.

Нюня неуверенно пожала плечами.

— Значит, так: обыкновенный необыкновенный мальчик, да?

— Да, — серьезно кивнула Нюня.

— Ну хорошо, что на нем было сегодня утром?

— Футболка, шорты, носки, сандали, — подробно перечислила Нюня.

— А когда он выходил, он что-нибудь нес?

— В руках?

— В руках.

— Нет.

— А где нес?

— Не знаю.

— А нес?

— Я не знаю.

Обычно, Людвиг Иванович это хорошо помнил, самым любимым восклицанием Нюни было «а я знаю!», теперь же она то и дело твердила «не знаю».

— Нюня, вот ты сказала: «Фима бабушку Тихую конфетами угощал». А почему?

— Она ж конфеты больше даже чистоты любит.

— Ну, это ясно. Но ты ведь тоже конфеты любишь?

— Не знаю.

— А тебя он часто угощал?

— Не знаю.

— А вот бабушка Тихая на него ругается, а он ее конфетами угощал. Почему?

— Они нюхали.

— Что нюхали?

— Вместе… все.

— А все-таки, что именно?