— Фимка… Ефим… Ревмирович…

— Вы с вашей мамой, — сказала Бабоныко, — может быть, подумали, что мы вам не рады?

— Нет-нет! — сказал мальчик, оглядываясь на Нюню, которая сидела на подоконнике.

— Я очень жалею, что еще не видела вашу маму…

— Бабушка Ныка, вы извините… — начал было, совсем как взрослый, Фима, но Матильда Васильевна сердито сказала ему:

— Не бабушка Ныка, а Бабоныко! Бабоныко — моя фамилия!

— А я знаю! — крикнула со своего подоконника Нюня. — А я знаю, как бабуленьку дразнят мальчишки: баба Заныка!

Мальчик, однако, ничуть не развеселился, а бабушка Матильда обиделась.

— Между прочим, — сказала она, — между прочим, я бы могла носить французскую фамилию. Моей руки просил де Филипп. Ах, де Филипп, де Филипп!

Это у нее звучало, как «Ах, где Филипп, где Филипп?», и мальчик, желая исправить свою грубость, спросил:

— А правда, где этот, ну, Филип?

— Не «ну Филип», а де Филипп, — поправила бабушка, уже не сердито, а, видимо, желая поговорить о де Филиппе.

Решившись подойти, Нюня спрыгнула с подоконника, однако мальчик, увидев ее близко, забыл про всякую вежливость и снова бросился бежать, но тут его чуть не сбила с ног бабушка Тихая. Она выскочила из своей двери с тряпкой в руке и, наверное, ударила Фиму головой в живот. Во всяком случае, он вскрикнул «ой!», а потом «извините!» и «здрасьте!». Бабушка Тихая и не подумала ему отвечать. Она начала быстро- быстро тереть тряпкой коридор.

— Мальчишка! — шипела она. — Не оберешься грязи! Туда-сюда! Туда-сюда! День-деньской! Не разгибая спины! Вывозишь за всеми!

Нюня делала Фиме знаки, чтобы он не очень-то пугался, но он не захотел на Нюню глядеть, влетел к себе и запер дверь изнутри на ключ.

— Ну, вот и состоялось беглое знакомство, — сказала, возвращаясь к трельяжу, бабушка Матильда.

— Лучше бы он не убегал! — грустно сказала Нюня.

О других мальчишках все уже сразу знаешь, а Фима был серьезный и таинственный. Если бы он только понял, что Нюня ему друг и все должна о нем знать, но вот этого Фима и не хотел понимать.

Он очень рассердился, когда через день, наутро, увидел у решетки своего окна черного Нюниного Пуписа, у дверей в коридоре красиво причесанную Мутичку, а на обувном ящике матрешку Мотю. Фима всех их собрал и выбросил через веранду во двор.

— Бессовестный! — крикнула плачущим голосом Нюня. — Если бы с тобой так!

— И не смей, — сказал строго Фима, — не смей за мной шпионить. Сама шпионишь и кукол этому учишь! Я человек свободный!

— Они тоже свободные и могут ходить где им хочется! — крикнула Нюня, правда не очень громко и не очень грубо, потому что ей не хотелось спорить с Фимой, а хотелось с ним помириться, и еще потому, что она его немного боялась.

Фима обошел вокруг дома, и Нюня тоже. Фима заглядывал под фундамент, смотрел в увеличительное стекло и иногда, покачав головой, бормотал:

— Ничего себе!

Потом прошел в сад и начал отгребать старую листву, прощупывать землю прутиком.

«Клад ищет!» — подумала чуть не вслух Нюня.

И когда он долго сидел на корточках, а Нюня хотела забежать вперед и посмотреть, чего это он там смотрит, он даже крикнул на нее, и вскочил, и загородил.

— Тебе можно, а мне нельзя? — обиделась Нюня.

— Везде никому нельзя, а кто не соображает, тому вообще лучше ходить только по асфальту.

— Один ты соображаешь, да?

— Ну, так скажи, чего ты соображаешь.

Нюне нечего было сказать, и она осторожным голосом обругала Фиму:

— Я соображаю, что ты воображаешь.

— Если ты будешь болтать глупости, я тебя отправлю в дом!

— Что, твой сад, что ли?

Фима ушел к себе, может быть, даже обиженный. Нюне захотелось заплакать или, наоборот, рассердиться, но тут Фима вышел с какой-то палкой и стал вымерять сад и вдоль забора, и наискосок, и поперек. На всякий случай Нюня теперь молчала, а Фима, видимо, и не сердится — занят был своим делом.

Потом он вернулся в дом, и Нюня видела в дверь, что он что-то чертит и рисует на листе бумаги.

Оттого, что Фима все ходил туда и сюда, а Нюня за ним, она думала, что вот-вот вылетит бабушка Тихая и, может быть даже ударит их мокрой тряпкой, чтобы они не топтали пол, но все получилось наоборот. Бабушка Тихая, правда, вылетела с мокрой тряпкой, однако тут же бочком, бочком подошла к Фиме и сладким голосом спросила:

— Деточка, што ето ты сосешь?

Фима так задумался, что от неожиданного голоса Тихой сразу сглотнул конфету.

— Ни-чего! — сказал он, заикнувшись.

Нюня-то знала, что теперь уже плохого не будет и подошла ближе.

— Как же так, ничего? Ишел и сосал! Што же ты, Ехвимочка, старого человека обманываешь, а? Сам ишел, а за шщочкой конхвету сосал!

— Да нету, нету у меня конфеты! — испуганно сказал Фима и даже рот раскрыл.

Бабушка Тихая так и подсунулась сразу к его раскрытому рту, но не стала глядеть, а, зажмурившись, понюхала.

— Конхветой и пахнеть! — мечтательно сказала она. — Душистая конхвета. У нас таких нету. Я такой сроду не пробовала.

Фима даже рот забыл закрыть от изумления.

— Ехвимочка, деточка! — совсем сладким голосов заворковала Тихая, а сама так и сверлила его немигающим взглядом. — Што за конхвета? Как она прозывается, а?

— Может быть, «Дорожные»? — неуверенно сказал Фима.

Бабушка Тихая снова уткнулась в самое его лицо вздрагивающим носом и убежденно ответила:

— Не! Никакеи оне не «Дорожные».

Фима полез в карман, достал оттуда конфету и внимательно посмотрел на нее. Тихая и Нюня тоже наклонились и внимательно посмотрели. Обертка была золотистая, а на ней — черный слон с красными пальцами.

— «Зоологические», — прочел Фима и не успел и глазом моргнуть, как Тихая выхватила конфету, мигом ее развернула и отправила в рот.

— Хорошая конхвета! — сказала она и даже зажмурилась. — Хорошая, а не та. У той вафля была.

Тихая завернула верхнюю юбку — на ней всегда было пять-шесть юбок — и сунула бумажку от конфеты в карман.

— И што же ето была за конхвета? — задумалась снова она. — Может, обвертку оставил?

Фима вывернул карманы, но обертки не было.

— Фима, а Фима, ты же фантик свернул и во двор пульнул, — вспомнила Нюня и опасливо покосилась