если полгорода будет их принимать восемь раз в день. Они крохотные, эти таблетки, и пьешь их, пьешь, а им и конца не видно. И твоей болезни тоже не видно конца. Я не отвлекаюсь, я строго по логике. Мальчик Ефим Морозов, мы говорим о нем. Но и о го-ме-о-па-тии. Потому что спросите, часто ли в эту аптеку хожу я, пенсионер-астматик? А теперь спросите меня, сколько раз за лето бывал в этой аптеке мальчик-пионер Ефим Морозов?

— У него, кажется, что-то не ладится с ростом…

— Ха-ха, тогда бы он за это лето успел стать гигантом! Так нет же, мальчик бегает в аптеку чуть не каждую неделю, а ростом не прибавил и на миллиметр! Вы понимаете? Он был орудием в чьих-то руках, им направляла преступная шайка!

В аптеке, когда туда пришел и задал вопросы Людвиг Иванович, поднялся маленький переполох, потому что получалось, что они в самом деле многовато выдали мальчику лекарств, хотя лекарства были такие крохотные, что Людвигу Ивановичу даже странно показалось, как их могло быть выдано слишком много…

Людвиг Иванович в который уже раз прозвонил по постам, и вокзалам, и больницам, и Скорым помощам — но нигде никто не видел двенадцатилетнего пионера маленького роста с нежным голосом и с отцовским патронташем без патронов. Никто. Нигде.

Все это время Нюня ходила за Людвигом Ивановичем, и он не прогонял ее, наоборот, каждый раз, как поиски Фимы заходили в тупик, смотрел на нее выразительно: мол, видишь, а ты не хочешь помочь. Нюня мрачнела и опускала глаза, но молчала и продолжала ходить за Людвигом Ивановичем.

Наступил вечер. Еще днем наползли тучи, а сейчас шел реденький, несильный теплый дождь. Со стороны зоопарка вдруг раздался сильный крик какого-то животного, похожий одновременно на рев трубы и на призыв «помогите», — такой страх и мольба слышались в этом зверином крике.

Людвиг Иванович, вздрогнув, прислушался, да и все вздрогнули и прислушались, но Людвиг Иванович думал в это время над версией: куда и как исчез мальчик. Вот почему крик из зоопарка только ненадолго отвлек его от этих мыслей.

Итак, прежде всего выходило, что с этой весны Фимка стал портиться: копил для чего-то деньги, брал в аптеке лекарств больше, чем ему требовалось, срезал цветы у Тихой и у соседей, наконец, взял без спроса отцовский патронташ — и все это в тайне. А когда мать потребовала вернуть патронташ, Фимка исчез. Исчез из запертой комнаты. Он не поворачивал ключ в замочной скважине, не снимал решетку на окне, не взламывал пол. Судя по поведению служебной собаки, Фимка даже не вышел (разве что его вынесли) из комнаты. И все-таки он исчез. Он не прошел мимо матери и мимо кухни, не появился ни в саду, ни на улице. И все-таки в комнате его не стало. И не только его, но и патронташа, и секретной тетради, и фонарика.

Людвиг Иванович потер лоб и поднял глаза на Нюню, которая терпеливо сидела напротив него. Личико ее показалось Людвигу Ивановичу испуганным и усталым.

«Да, — подумал он, — единственное существо, которое что-то знает, — это Нюня. Но она, верно, запугана Фимкой или втянута им в свою тайну, в свой замысел, и пока не найден ключ к сердцу и совести девочки, ничего узнать не удастся».

Он уже хотел с ней заговорить о Фимке, о его маме, о том, наконец, как он, Людвиг Иванович, волнуется, волнуется больше, чем когда-либо в жизни. Но в это время в коридоре послышался топот, в комнату вбежал пожилой милиционер, который обычно дежурил у зоопарка, и крикнул, задыхаясь:

— В зоопарке… случай… похищения! Слониху Меланью украли!

Впереди бежал пожилой милиционер, за ним быстро шагал Людвиг Иванович, а сзади, чуть не наступая ему на пятки, с Мутичкой на руках, поспешала Нюня.

Немногие свидетели, видевшие краем глаза похищение слонихи Меланьи, высказывались так:

— Ее утащило чудовище!

— Шагающий вертолет!

— Динозавр!

И что удивительно, помост, с которого сняли слониху Меланью, не был ни сломан, ни поврежден, словно в самом деле здесь действовал либо искуснейший механизм, либо могучее чудовище.

— Как она кричала, бедняжка!

— Как иерихонская труба!

— Как военная тревога!

— А потом замолкла!

— Наверное, упала в обморок!

— А вдруг убита?!

Пока Людвиг Иванович бегло опрашивал свидетелей, Нюня быстренько пробежала меж клеток и загонов для зверей. Конечно, она не знала звериного языка, но ведь с нею была Мутичка, которая понимала и птиц, и животных, только не всегда умела хорошо передать Нюне, — ну, может быть, просто потому, что звери судят о многом по-своему. Люди, например, говорят: «Я зверски устал и разбит — я пробегал сегодня весь день». Но люди неправильно говорят, они ведь устали не по-зверски, а по-человечески. Потому что зверь в таком случае скажет: «Я прекрасно отдохнул — я пробегал сегодня весь день». Люди говорят: «Он всегда так хорошо выглядит». А звери: «Он всегда так хорошо пахнет». Люди говорят: «Как он умен, как хорошо все понимает!» И звери говорят то же самое. И дальше, если спросить, что именно понимает, тоже часто похоже: понимает, мол, кто хороший, а кто плохой, кто друг, а кто враг и почему друг и почему враг. Но вот дальше уже все по-другому, словно люди и звери читают одно и то же, но по совершенно разным книгам.

Возле оленей и бизонов Нюня и задерживаться не стала. Они метались по загонам, ударяясь об ограду так, что казалось — или ограда, или их бока не выдержат. Они совсем обезумели, наверное, даже забыли, с чего все началось. Казалось, они нарочно налетают на ограду, чтобы немного привести себя в чувство. Но то ли загородки были недостаточно жесткие, то ли им и самим уже понравилось выглядеть сумасшедшими, только они так и продолжали носиться взад и вперед и ничего вразумительного от разговора с ними ожидать не приходилось.

У хищников Нюня с Мутичкой немного задержались, но мало что поняли. Львица стояла посреди клетки, и ее рвало. Лев сначала лизал ее бок и загривок, потом рыкнул, отошел в сторону, лег и закрыл глаза, но видно было, что он не спит, а просто рассердился и «глаза бы его не смотрели». Если верить Мутичке, львицу рвало от страха и отвращения, а лев ее сначала пробовал утешать, «пока у него терпение не лопнуло».

Нюня бросилась к попугаям. Но с ними было очень трудно оттого, что они непременно желали говорить по-человечески, а слов человеческих знали не так уж много. «Наташ! Наташ!» — кричали они и «Ужасно, ужасно, ужасно!» Кроме того, они еще бормотали: «Чудничко, чудничко, чудничко!», и Нюня считала, что это они коверкают человеческое слово «чудовище», а Мутичка — что они считают чудачкой слониху Меланью, которая, несмотря на свой вес и силу, так перетрусила, что даже не сопротивлялась похитителю.

Нюня заглянула к мартышкам. У мартышек был полный разброд. Мамаши носились, прижимая к себе детенышей. Некоторые прятались на лежаках, навьючивая на себя одеяла, тряпье и одежду. Нюне с Мутичкой одни обрадовались, другие набросились на них с жалобами и причитаниями. На вопросы они не отвечали, зато сами задавали так много вопросов, что Нюня, не зная, что им ответить, махнула рукой и хотела уже совсем отойти от обезьянника, но Мутичка вывалилась у нее из рук, давая тем самым понять, что чем-то заинтересована. Она свалилась как раз у клетки макаки Марианны, той самой, которая очень не любила мальчиков и мужчин. Марианна тоже ужасно волновалась, но не от страха, оказывается, а от омерзения. Она терла нос и морщилась, жалобно вскрикивала и прижимала обе ладони к лицу, и Мутичка сказала, что Марианна все время твердит на своем языке: «Какой ужасный запах! Какая ненормальность!