Он отрицательно покачал головой.

Кася прыснула от смеха. Ее веселость была лишена иронии и была красноречивым подтверждением того, что мир не такой уж сложный и враждебный, как кажется.

— Ты думаешь, я могу еще попытаться? — спросил он с надеждой.

— А ты еще и не пытался.

Приободренный, Михал склонен был теперь более снисходительно взглянуть на себя. Но он не сразу решился снова пригласить Барбару танцевать. Он давал опередить себя и в глубине души чувствовал облегчение, когда чье-нибудь более быстрое решение перечеркивало его колебания. Он еще несколько раз ходил в маленькую комнату выпить рюмочку в случайной компании. Ему казалось, что водка перестала на него действовать.

Только когда он заметил, что шум затихает и многие уже ушли, его охватило нервное беспокойство.

Он нашел Барбару у окна, она разговаривала с Эвой и доктором Новаком. В руках у нее был стакан чаю, который она время от времени медленно подносила к губам и делала маленький глоток. Она явно отдыхала, уже насладившись весельем, успокоившись, охотно покоряясь приливу приближающейся усталости.

Когда он поклонился, она украдкой посмотрела на часы. Ну да. Все начиналось совершенно иначе, чем он себе представлял. Она приняла его приглашение только потому, что прочла в его глазах обиду, страх перед унижением. Он понял это. Он чувствовал это по тому, как старательно ласковы были ее улыбки, по той рассеянности, с которой она отдалась ритму. Но Михал решил бороться. С трудом изобразил он на лице бездумное веселье, пробовал свободно покачивать бедрами. Но слова, которые он должен был произнести, упорно застревали в горле. За спиной у них открывали и закрывали двери, из углов веяло тягостным ожиданием, точно в воздухе висел какой-то огромный зевок.

Михал в отчаянье проглотил слюну.

— Панна Барбара, — сказал он, — вы восхитительны.

Он сразу понял, что не вышло. Услышал это по звуку своего голоса. Он должен был сказать это легко, задиристо, с жестом завоевателя, а у него получилось как просьба. В благодарность за комплимент она слегка сжала его пальцы, но в этом не было никакого тепла.

— Знаете ли вы, что это для меня значит? — впадал он все больше в тон лирической исповеди, хотя прекрасно понимал, что это худший из возможных путей. — Знаете ли вы?

Опять хлопнула дверь. Вокруг суетились, шептались, может быть, выносили или вносили какую-то мебель. Михал не обращал на это внимания.

— Именно сейчас… — продолжал он, — встретить вдруг вас, такое чудо очарования. Теперь, когда я прощаюсь со страной. (Господи! Что я мелю? Это невозможно!) Когда я через несколько дней перейду границу…

Внезапно она отстранила его от себя. Михал заметил, что Барбара не слушает. Расширенными глазами она смотрела куда-то поверх его плеча.

— Боже мой! — воскликнула она.

Михал обернулся. Четыре склоненные фигуры хлопотали над чем-то. Лысина доктора Новака была красной, черные вьющиеся волосы студента-медика ниспадали на блестевший от пота лоб. Из другой комнаты бежала Кася с полотенцем в руках.

— Доктор Богачевская, — шепнула Бася, прикладывая беспомощным движением руку ко рту.

— Кто? Что случилось?

Она убежала, не обратив внимания на его вопрос.

Теперь Михал увидел между сгорбленными спинами мужчин бессильно свисающую женскую голову, необычайно бледные щеки, разбросанные волосы удивительного пепельного цвета. Печальную женщину внесли в спальню Новака, кто-то поддерживал пошатнувшуюся белую ширму. Сквозь приглушенный шепот Михал услышал не то стон, не то вздох — звук неосознанной боли, который иногда вырывается из глубины горячечного сна. В большой комнате трепетал пьяный женский смех. Какая-то пара все еще танцевала под звуки старинного фокстрота «Если тетку встретишь ты».

Михал стоял возле стола, заставленного остатками еды, грязными рюмками и стаканами. Он вошел сюда, следуя за Барбарой, и сейчас ждал, когда она выйдет из-за ширмы. Их танец был прерван, но он не терял надежды, что они продолжат его, когда уложат эту бедную Богачевскую на кровать. Наверно, выпила слишком много, а может быть, споткнулась, вывихнула ногу. Михал поискал взглядом Монику, но ее нигде не было. Он смутно помнил, что она уже давно ушла, что она говорила о каком-то дежурстве.

Там, за экраном из белого ситца, царила тишина — такая зловещая, точно через минуту должно было что-то произойти. Внезапно в уши Михала, наполненные глупой мелодией, в его смутные разбредающиеся мысли вонзился, как раскаленное острие, короткий рыдающий вопль. Михал сжал пальцами край стола. Что ей сделали? И одновременно послышался спокойный, рассудительный голос Новака.

— Да. Позвоночник.

А вслед за ним голос Эвы, полный сдерживаемого негодования:

— Сколько раз говорили, что надо огородить лестницу!

Кто-то тронул Михала за плечо.

— Что случилось?

В спальню вошли несколько человек, отодвигая с дороги стулья.

Из-за ширмы показался Новак, без пиджака, с расстегнутым воротом, со сдвинутым набок красным галстуком.

— Попрошу всех выйти, — сказал он. — Выйдите отсюда. Ничего особенного. Обычный несчастный случай.

В противоположном углу, над раковиной, зашумела вода. Барбара мыла руки. Склоненное сосредоточенное лицо, насупленные брови. Он понял, что не имеет права ждать ее взгляда.

Михал вышел вместе с другими. За ними закрыли дверь. Все в нерешительности стояли посреди темной комнаты, в чаду холодного табачного дыма. С угасающей пластинки блеял тягучий, но не лишенный элементов гаерского юмора голос певца: «Если тетку встретишь ты, поклонись ты ей…»

Кровать, на которую ему указали, стояла возле дверей, у короткой стены длинного зала.

— Только что освободилась, — сказала Эва.

Под потолком горели два молочно-белых шара. В их белом свете тяжелое дыхание больных, вздохи и бессвязное бормотание казались притворными.

Некоторое время Михал сидел на краю матраса, не раздеваясь, опершись головой на руки, и ждал, когда кто-нибудь погасит свет. Но дежурная сестра в противоположном конце зала разложила на маленьком столике какие-то бумаги и не спеша линовала их, педантично прикладывая угольник. Она подняла голову только раз, когда Эва и студент-медик привели его сюда. С этого момента он видел лишь склоненную белую шапочку и руки, занятые работой, которая в три часа утра, среди не прикрытого мраком сна, казалась бессмысленной.

В конце концов Михал понял, что такова здесь ночь и он должен с этим смириться, но тяжелый запах лекарств, гноя и пота совершенно обессилил его, и так уже ослабленного алкоголем. Он клевал носом, чувствуя, что заснет сидя.

Больной на соседней кровати время от времени стонал, то громче, то тише, с монотонной регулярностью. Голова его была прикрыта одеялом, наверно, он задыхался во сне.

«Ты страдаешь от боли, — думал Михал. — А я только пьян. Со мной ничего не случилось. Но это еще не конец, братец. Черт его знает! Может быть, как раз ты останешься в живых, а не я…» Мысли его текли лениво — алкогольная риторика, имевшая подобие глубокой задумчивости, без всякой эмоциональной окраски. Эдакое покачивание на волне.

Он с трудом нагнулся и непослушными пальцами принялся расшнуровывать ботинки.

Человек под одеялом на минуту замолчал, видимо собираясь с силами, потому что вдруг застонал еще громче, с тяжелым, скорбным придыханием.

— Вот курва! — сказал он.

Михал выпустил из рук шнурки, не зная, открыть ли ему лицо больного.