поэтому пошли в ход все резервы некогда обильных, а теперь почти исчерпанных клубных запасов.

От затемненного окна отошли главный врач и худощавый мужчина в черном, сидевший в зале в первом ряду. Они мельком поздоровались с Михалом, почти не слушая объяснений Новака, целиком погруженные в обсуждавшиеся перед этим важные дела. Но тут же вернулись и остановились на полпути между дверями и столом.

— Протокол о передаче подпишу я, — говорил черный раздраженным тоном.

Главный врач смотрел на него с иронией, вертя большими пальцами сложенных на животе толстых красных рук.

— Но вы не отвечаете за диагнозы, барон. Если меня оставят здесь, а я думаю, что они сейчас не будут укомплектовывать госпиталь собственным персоналом, я смогу скрывать этих людей еще много недель. Вы ничем не рискуете. Вы отвечаете исключительно за персонал.

Лицо барона окаменело. Михал заметил, что Новак и девушки обменялись злорадными улыбками.

— Вы знаете, профессор, я не боюсь риска, — сказал барон сухо. — Я, кажется, дал тому доказательства. Что же касается ответственности…

Врач сокрушенно наклонил тяжелую седеющую голову.

— Простите, у меня не было этого в мыслях.

— Надеюсь. Но дело идет к тому, что они наверняка пришлют свою врачебную комиссию.

Толстый профессор фыркнул, как кот. В его глазах снова появились воинственные огоньки.

— Комиссия! Для этого имеется масса способов!

— Есть еще один вопрос… — Барон уставился в лицо врача неподвижным, полным торжественной серьезности взглядом. — Честь. Последние условия капитуляции подписаны.

Толстяк покраснел. Нахмурив кустистые брови, он быстро обернулся, и его суженные кошачьи глаза остановились на Михале.

— Вы брат Моники, не так ли?

Он не стал ждать поспешного подтверждения Михала.

— Каким образом вы освободились из плена? Ведь вы тоже там были.

— Я убежал из транспорта военнопленных, — сказал Михал.

Профессор драматическим жестом вытянул в сторону Михала палец.

— Вот! — воскликнул он, поворачиваясь к барону.

В дверь постучали. Входила большая компания новых гостей. Молодой, по-мальчишески вихрастый врач сопровождал красивую даму в очках. Он все еще держал в руке зажженный фонарь, хотя темные и опасные переходы были уже позади. За ними, наклонив стриженную под бобрик седую голову, словно боясь удариться о низкий дверной косяк, шел огромный полковник в мундире, с костлявым и вместе с тем обрюзгшим лицом, отмеченным синеватым шрамом, пересекающим всю левую щеку от виска до подбородка. Потом печальная соседка Михала по зрительному залу, в платье из блестящего черного бархата, и еще какие-то лица, преимущественно молодые, оживленные любопытством и возбуждением, будто статисты, оробевшие от присутствия на сцене великих актеров, но на самом деле знающие себе цену и лишь маскирующие жестами внимания свое убеждение, что будущее принадлежит им. В их улыбках, в их дружелюбных взглядах ощущалась доброжелательная, немного насмешливая снисходительность в адрес уже уходящих стариков.

Но старики не замечали этого. Профессор подлетел к полковнику, не разрешая ему даже совершить церемонию приветствия.

— Вы, как старейшина выздоравливающих офицеров, должны что-нибудь сказать.

— Простите, — прервала его дама в очках, отнимая от сердца сверкающую перстнями руку. — Время позднее, мои дорогие. Пан профессор, пан полковник, стол ждет.

— Дорогой, — обратилась она к барону, — займись гостями.

Она встала в конце стола, оперлась о него кончиками пальцев, выпрямилась и следила поверх очков холодным и нетерпеливым взглядом за суетой рассаживающихся гостей, которые наперебой уступали друг другу лучшие места, двигали стульями, в рассеянности садились и снова поспешно поднимались. Барон кружил за их спинами, шепча и выразительно жестикулируя, пока наконец ему не удалось установить порядок.

Запыхавшись, как гончая, он сел рядом со своей подругой. Та издала странный вибрирующий звук. Казалось, что она сейчас запоет колоратурой, но вместо этого дама перекрестилась медленным и широким жестом. Некоторое время она о чем-то сосредоточенно думала, сложив руки и опустив голову, и только ее продолговатые бриллиантовые серьги слегка покачивались над толстыми щеками. Потом она еще раз перекрестилась, на этот раз украдкой, едва заметно, у самой груди, и села.

Некоторые вслед за ней тоже перекрестились. Полковник, тупо уставившись на скатерть, казалось, не замечал всего этого. Его вывел из задумчивости скрип стульев и вздох облегчения, пронесшийся над столом. Он грузно сел, не поднимая головы. Михала стесняло его соседство. Слишком свежи были воспоминания о воинской дисциплине, вынуждавшие его внутренне вытягиваться по стойке «смирно». Он пробовал заговорить с сидевшей справа санитаркой, смуглой девушкой с большими темными глазами и щеками, покрытыми нежным пушком, но она была занята беседой с молодым вихрастым врачом. Моника и двоюродные сестры сидели далеко, в другом конце стола. Поэтому он ел молча — чужой, далекий от их дел и занятий, не понимая чувств окружающих его людей.

Тем временем профессор возвратился к прерванному разговору.

— Дорогой полковник, — заговорил он, склонившись над тарелкой. — Мы как раз обсуждали с нашим начальником вопрос о выздоравливающих офицерах. Это касается и вас. Со своей стороны, я готов сделать все, чтобы оставить вас в госпитале.

Полковник застыл, медленно двигая челюстями.

— Как долго? — спросил он деревянным голосом.

— Насколько будет возможно. Две недели, месяц…

— А что потом?

Профессор как-то странно презрительно фыркнул.

— За это время многое может измениться. Вы не слышали о вылазках французов на линии Мажино?

Полковник не ответил. Он взял в рот кусок ветчины и жевал, рассеянно блуждая взглядом по столу. Вдруг он поднял на врача бесцветные усталые глаза.

— Пусть каждый решает за себя, — сказал он. — К сожалению, у меня нет иллюзий. Я сдаюсь в плен.

Усилившийся шум заглушил его слова. Даже барон не расслышал их. Он с удивлением смотрел на рассерженное лицо профессора. Затем поднял бокал.

— За успехи наших союзников, — предложил он. Все сразу же наполнили рюмки. Михал исправно пил после каждого тоста. Еще не поборов робости, понимая, что он здесь лишний, Михал с возрастающей надеждой доверялся водке. На «молодежном» конце стола шум усиливался. Он ждал, когда его увлечет эта волна, и он был готов без сопротивления сдаться каждой улыбке, каждому приветливому слову. Печальная женщина-врач напротив него пила в полном молчании. Медленным движением она опрокидывала рюмку и, морща брови, выпивала все до последней капли с точностью автомата, делая вид, что не замечает, когда доктор Новак наливает ей следующую. Она просто брала рюмку, словно выполняла обязанность, не требующую внимания, не вызывающую ни досады, ни удовлетворения.

За весь вечер Михал не сказал ни слова. Несмотря на то что он не пропускал ни одного тоста, он все еще не мог преодолеть свою робость, как тяжесть неуклюже сшитой шинели, как парализующую тяжесть своих подкованных сапог. Когда девушка с черными глазами легко положила ему руку на плечо, Михал от неожиданности вздрогнул. Она понимающе улыбнулась и кончиками пальцев пододвинула к нему по скатерти маленький бумажный шарик.

— Вам письмецо, — сказала она, показывая взглядом на улыбающееся лицо Моники.

Не дожидаясь благодарности, она повернулась к соседу справа. Михал развернул под столом бумажную салфетку. На ней карандашом для бровей было написано: «Не пугайся. Старики после двенадцати уйдут».

Михалу стало приятно, как будто кто-то протянул ему дружескую руку. Подняв голову, он встретился