Только теперь он заметил, что у одной из кукол пышный бюст и очки на носу, у другой приклеены к черепу редкие прядки и маленькие усики над губой, а у третьей, пузатой, в белом кителе, в руках вместо скипетра большой шприц. Итак, это был правящий госпиталем триумвират, но заключавшиеся в куплетах остроты и намеки, которые время от времени вызывали громкий смех в зрительном зале, ничего Михалу не говорили. Он смотрел, сконфуженный, остро чувствуя свое одиночество.

Сцену заполняли все новые фигурки. Они неуклюже подскакивали, пели и говорили, кувыркались и раскланивались. У некоторых были забинтованы головы, в гипсе руки или ноги, а у одной, с пышным чубом и круглым розовым лицом, был под мышкой костыль.

Михал посмотрел на подпоручика. Подпоручик смеялся вместе с другими. Какой-то стоящий возле него выздоравливающий добродушно похлопал его по плечу.

По странной ассоциации Михал вспомнил свою батарею на песчаной дюне возле леса. Небо, дрожащее от гула, как огромный раскаленный гонг, полосы порохового дыма, ползущие среди красных стволов сосен, и страх. Страх, который он почувствовал впервые именно тогда. Еще за минуту до этого он лежал в окопе вместе с тем самым парнем, бездыханное тело которого они несли сейчас втроем за руки и за ноги. Голова его свисала к земле, из открытого рта, сквозь пузыри липкой пены, пробивались глухие стоны, левая рука в окровавленных лохмотьях тащилась по песку, чертя на нем бессильной красной ладонью влажный след. Страх. Почему так случилось, что именно он лежал с той стороны? И Михал почувствовал не облегчение, а изумление перед необъяснимой слепотой судьбы.

Неужели сидящие в этом зале, глядя на свои смешные, очищенные от страданий миниатюрные подобия, уже все забыли? Неужели даже демонстрация их увечий не напоминает им о боли? Неужели их перестал мучить вопрос: почему именно я?

Под влиянием внезапного волнения Михал наклонился к печальной врачихе.

— Не нужно бы этого показывать, — шепнул он.

Врачиха посмотрела на него с удивлением. Подняла темные брови.

— Не понимаю. Что показывать?

— Ну… все их…

Он сделал жест, как будто бы заботливо бинтует левую руку.

Она некоторое время смотрела на него без всякого выражения, потом верхняя губа ее слегка приподнялась в каком-то подобии улыбки.

— Вам бы хотелось, чтобы в этом спектакле все было, как когда-то?

Михал вздрогнул, задетый ее иронией и тем, что он увидел на сцене.

— Никто не любит сострадания, — сказала она, уже не глядя на него.

На сцене куколки выстроились в ряд перед рампой и пели хором на мотив рождественского краковяка; прощаясь со старым годом, они перечисляли все его провинности и приветствовали новый словами, полными надежды. И вот новый год появился на сцене в солдатской шинели, с развевающимся бело- красным знаменем в руках.

Все аплодировали. Кричали: «Автора, автора!», «Сестру Монику!» Моника высунула из-за простынь раскрасневшееся, улыбающееся лицо. Мужчина в черном костюме из первого ряда подошел к ней, благосклонно протянув руку. Она подала ему из-за ширмы свою (Михал представил себе, как она с той стороны поднимается на цыпочки), что вызвало новый взрыв аплодисментов и смеха. Стуча костылем, кудрявый подпоручик пробирался к сцене. В другом конце зала, в дверях, Михал заметил Касю, уже без фартучка и чепца, а рядом с ней Эву, все еще в халате. Они с трудом несли бельевую корзину, полную перевязанных цветными ленточками кульков.

Михал поднялся, чтобы пропустить к выходу свою соседку. Проходя мимо, она с укором посмотрела ему в глаза.

— Вот видите, — сказала она.

Он задумался над смыслом этих слов и вдруг обнаружил, что остался один во внезапно опустевшем зале.

Они остановились на повороте холодного коридора.

Сквозняк ударил сверху, словно из высокого темного окна.

— Осторожно, — предупредила Эва и зажгла фонарь.

Лестничный марш обрывался в пустоте. Сверху свисали искаженные стальные прутья, ослепленные комьями бетона. Из пустоты наискось торчал фрагмент балюстрады, отбрасывая странные лучистые тени на осыпь щебня.

— Бомба? — спросил Михал.

— Да. Несмотря на знаки Красного Креста на крыше.

Он вспомнил, что ему рассказывали тетки.

— Ты ассистировала тогда во время операции?

Она засмеялась. В свете фонаря на мгновение показался ее бледный тонкий профиль со слегка приподнятой верхней губой.

— Да. Иди вдоль стены, а то можешь упасть.

Он поднялся на одну ступеньку и остановился.

— Как прошла операция?

— Хорошо. Больной умер неделю спустя, но не по этой причине. — Опять мимолетные, как будто непроизвольные нотки смеха в голосе. — Можно сказать, ему повезло.

— Ты имеешь в виду люстру?

— Да. Эта проклятая люстра. Тебе уже рассказывали?

— Тетки.

Он мог себе это представить. Должно быть, люстра была такая же, как в зале. Несколько сот килограммов хрусталя на жилах вырванного из стены кабеля. Потолок, свисающий, как вымя, с осыпающимися кусками штукатурки. И вся эта стеклянная масса, позвякивающая, раскачивающаяся над головой хирурга, над склоненными спинами санитарок, над кровавыми недрами вскрытой брюшной полости.

Эва поднялась наверх.

— Делают из этого бог знает что, — сказала она. — Просто я не могла подвести. Сам главный врач оперировал. Знаешь, тот толстый. Если бы ты слышал, как он бурчал из-под маски: «Сестра, тампон», «Сестра, пинцет».

На этот раз она засмеялась громким гортанным смехом. Снизу до них донеслись голоса Моники и Каси. Эва направила в коридор луч света. Они подняли головы — светлую и темную, и Михалу вдруг показалось, что все это происходит во сне. После вместе проведенного детства, после длинной полосы солнечных каникул — вдруг этот холодный мрак, эта разрушенная лестничная клетка и так хорошо знакомый, но неожиданно тревожащий своим истинным содержанием смех.

С висящей над бездной площадки в коридор верхнего этажа была переброшена доска с прибитыми поперек планками. Она прогибалась под ногами. От ее колебаний слегка замирало сердце.

Эва постучала в дверь, за которой были слышны голоса.

Им открыл доктор Новак, тот лысый, хотя еще молодой врач, с которым Михал познакомился внизу. Теперь он был в сером, как будто с чужого плеча, костюме и ярко-красном галстуке, тоже производившем впечатление чего-то случайного. Несмотря на то, что все они недавно виделись, доктор Новак приветствовал прибывших с чрезмерным радушием и извинялся за скромность, как он выражался, «храма», так как это была его служебная квартира. Может быть, он хотел таким способом обратить внимание гостей на необычную по тем временам пышность сервировки длинного стола, стоявшего посредине комнаты. Действительно, он и сам с удивлением смотрел на блюда с рыбным заливным и тонко нарезанной ветчиной, на пирамидки белого хлеба, на салатницы, полные салатов под майонезом, а также на многочисленные графины с наливками и бутылки вина.

В разрушенном городе, где для того, чтобы получить буханку хлеба, нужно было выстоять в длинной очереди, это богатство производило ошеломляющее впечатление и казалось чем-то почти греховным. Но Михал уже знал от Моники и двоюродных сестер, что встреча Нового года в тесном кругу госпитальной элиты носит в известном смысле характер прощального вечера перед передачей здания немцам и что