— Это не наш «автобус», — сказала Моника и опять засмеялась.

— Почему ты все время смеешься? — спросил Михал.

— Не знаю. В госпитале мы тоже смеемся. Вот увидишь. Будет весело.

Моника шла, наклонив голову. Он взял ее под руку. Его мучила мысль, что он уже не знает ее так хорошо, как раньше.

— Не думай, что это истерика, — сказала она через некоторое время. — Каждый человек пытается что-нибудь сделать, чтобы ему было легче. Ты только подумай: стольким людям хуже, чем нам.

Уцелевшие дома кончились. Теперь Михал и Моника шли по краю огромного поля руин и ветер бил сбоку, покалывая их холодными иголками.

— Ты помнишь, — говорила Моника, — я всегда не переносила вида крови. Я боялась войти в кухню, когда Вероника чистила рыбу. Вначале мне было очень трудно. Теперь я ассистирую во время операций. Когда город был осажден, приходилось ампутировать руки и ноги без наркоза…

Она опять засмеялась, как будто вспомнила что-то смешное. Это был смех ни горький, ни нервный. Он звучал так же по-девичьи, как когда-то, когда достаточно было показать ей палец, чтобы она рассмеялась.

— Ах, ты не знаешь, за несколько дней до капитуляции нам привезли целый транспорт евреев из разбомбленного дома на Новолипках или на Генсей. Видимо, они спали под перинами, потому что были все в перьях. Все в крови и в перьях. Нам пришлось ощипывать их, как цыплят. — Она потянула его за руку. — Идем быстрее.

На пересечении Маршалковской и Иерусалимских аллей стояли ряды подвод. Извозчики выкрикивали сквозь метель:

— На Волю, на Волю! На Жолибож! [22]

Вдалеке бежали опоздавшие пассажиры. Приближался комендантский час.

Госпиталь помещался в бывшем купеческом клубе. Когда-то это был небольшой дворец — один из варшавских особняков с неоклассическим фронтоном, отступившим в глубь двора, и флигелями, выдвинутыми к улице, как гостеприимно протянутые руки.

Пурга утихла. Над бело-черным, лишенным огней городом, среди чернильных облаков плыл большой месяц, холодный и прозрачный.

У одного из флигелей зияла дыра на крыше, но снег смягчал очертания пролома.

В стиле колонн у входа, в пропорциях окон было что-то такое, что Михал совсем не удивился бы, если б у ворот увидел часового времен Варшавского княжества в белых лосинах, черном колпаке и с портупеей. Но вместо него стояла серая массивная фигура в тупорылой, сплющенной с боков каске.

— Na, gut, gut, [23] — пробурчал часовой добродушно, когда Моника полезла в сумку за пропуском.

Между козырьком каски и кашне, которым были обмотаны его щеки, виднелись уставшие от всего чужого глаза.

В зале было тепло. Тяжелый больничный воздух казался неуместным здесь, среди этих темных деревянных панелей, среди причудливой резьбы дверных наличников.

По лестнице, идущей прямо от входа, сбегала Кася. На ней был накрахмаленный белый фартучек, завязанный высоко под шеей, и маленький чепчик с поперечной черной тесьмой. Все это представляло собой такое яркое зрелище, что Михал прищурил глаза. Когда-то он любил подшучивать над ее чересчур розовыми щечками, чересчур голубыми глазами, чересчур светлыми волосами.

«Девушка с вишневыми губами», идеал идиллических поэтов. Теперь она была сама чистота, само тепло жизни в этой безупречной упаковке, способной уберечь ее от всякой грязи этого мира.

— Ты еще никогда не была такой красивой, — сказал он.

Кася покраснела до самых бровей и быстро подставила ему щеку для поцелуя.

— Вас уже ждут. Идите в зал. Я сейчас приду.

Эти слова, быстрые, пугливые, были произнесены низким мальчишеским голосом, и Михал, едва коснувшись губами ее мягкой щеки, тоже смутился, словно эта братская фамильярность приобрела вдруг новый, неожиданный смысл.

— Эва сейчас занята, у нее обход, — добавила Кася, исчезая в одной из боковых дверей.

В зале — а это был настоящий клубный зал, а совсем не больничное помещение — с портретами каких-то напыщенных вельмож и огромной хрустальной люстрой, неуверенно свисающей с покрытого трещинами потолка, Моника оставила Михала на произвол судьбы, велев до этого пожать руки нескольким неизвестным особам. Ее сразу же увлекли куда-то под восклицания шутливого нетерпения.

— Все сама приготовила, — объяснил Михалу молодой, совершенно лысый врач в фартуке. — Сама песенки сочинила, сама куклами управляет.

Загородка стояла в глубине, между двумя колоннами, на фоне развешанных на веревке простынь. Для зрителей были поставлены стулья — разномастные, начиная со стильных кресел, оставшихся, видимо, еще от клубной мебели, и кончая кухонными лавками и табуретами.

Михал отошел к стене. Он не мог отважиться смешаться с этой толпой, которая вызывала в нем страх, и уважение, и какое-то недоверие.

Мундиры выздоравливающих — да, военные мундиры со знаками различия и наградами, словно какая-то невидимая стена охраняла здание госпиталя от законов действительности, — белые халаты санитарок и врачей, штатские костюмы, пижамы, пропитанные тошнотворным запахом медикаментов. Забинтованные головы, повязки, костыли. В центре первого ряда сидела дама в черном вечернем Платье. В ее тени увядал, небрежно опершись о спинку кресла, худощавый мужчина с гладко прилизанными прядями черных волос и тоненькими усиками. Он тоже был торжественно черен. Длинные ноги в блестящих лакированных туфлях он вытянул далеко вперед, но в этой его ленивой расслабленности была такая властность, как, впрочем, и в энергичной настороженности его спутницы. В зал входили все новые и новые люди. Михала оттеснили от стены к стульям. Кто-то коснулся его плеча.

— Садитесь, пожалуйста.

Кисть руки, показывающая ему на свободный табурет, росла как будто прямо из плеча, двигалась, как плавник, возле затянутой в зеленое сукно груди. Михал наклонился, чтобы сделать шаг, но тут же остановился. Из-под мышки офицера торчал кончик отполированного дерева, большим пальцем он придерживал костыль. Михал опустил взгляд. Пустая выглаженная штанина не доставала до земли, она была подвернута на высоте колена.

— Пожалуйста, садитесь, — сказал Михал поспешно.

— Ни в коем случае. Вы здесь гость.

— Но вы…

На них начали шикать, потому что из-за простынь раздались звуки фортепьяно. Это была коляда: «Три царя-рыцаря, куда вы спешите?»

Михал с благодарностью принял предложение. Он медленно поднял глаза, делая вид, что не заметил увечья.

— О, я прекрасно могу постоять. Мне так даже лучше.

— Мне тоже…

Опять раздалось шиканье. Занавес раздвинулся, и на сцене задергались три куколки в позолоченных коронах. Их приветствовали аплодисментами и смехом.

— Сядьте же наконец, — сказал раздраженный голос сзади. — Ничего не видно.

Михал умоляюще посмотрел на подпоручика. Кисть-плавник продолжала шевелиться в приглашающем жесте.

Куклы пели какие-то куплеты, но Михал, покорившийся и смущенный, ничего не понимал. Пригнувшись, задевая сидящих, добрался он до табурета. Сидевшая рядом женщина-врач повернула к нему голову. У нее были дивные пепельные волосы. Из-под широких черных бровей строго глядели синие глаза.

— Он все равно не сел бы, — сказала она. — Он может только лежать, да и то на левом боку.

Михал хотел поблагодарить ее за эти слова, но она с прежней суровостью смотрела уже на сцену.