— Период накануне войны был страшным. Все привычные понятия, помогавшие нам от­личить добро от зла, были вывернуты наизнан­ку. С одной стороны, люди убивали акушеров и гинекологов, делавших аборты, чтобы защи­тить право на жизнь, с другой — многие женщи­ны старались забеременеть лишь ради того, чтобы продать ткань плода. И лидеров выбира­ли не по способности вести за собой людей, а по умению упрямо защищать какой-нибудь один предмет. Все это было за пределами добра и зла! Затем произошел раскол в вооруженных силах, противоборствующие стороны получи­ли боевое оружие, и две группировки превра­тились в две армии, полные решимости унич­тожить друг друга. А потом был принят Билль о жизни.

Когда Адмирал произносит последнюю фразу, у Коннора по спине бегут мурашки. Раньше он законами не интересовался, но с то­го момента, когда он узнал о решении родите­лей, стал смотреть на вещи иначе.

— Идея о том, что беременность можно пре­рывать ретроспективно, путем расчленения ребенка, достигшего определенного возраста, возникла в моем присутствии, — продолжает Адмирал. — Сначала это была шутка, никто не воспринимал ее всерьез. Но в том же году уче­ного, сделавшего ряд открытий в сфере пере­садки органов, наградили Нобелевской преми­ей за создание техники, позволившей использовать при трансплантации любую часть организма донора.

Адмирал прерывается, чтобы сделать гло­ток кофе. Коннор же к своей чашке даже не притронулся. Он даже представить себе не в состоянии, как можно сделать хотя бы глоток, когда речь идет о таких вещах. Даже то, что он уже успел выпить, удается удерживать в желуд­ке с большим трудом.

— Война разгоралась, — продолжает свой рас­сказ Адмирал, — и добиться перемирия можно было, лишь усадив обе стороны за стол перего­воров. Именно мы предложили идею создания заготовительных лагерей, в которых жизнь не­желанных детей прекращается, но без умерщв­ления. Мы думали, что предложение шокирует обе стороны и в них проснется здравый смысл, что они посмотрят друг другу в глаза через стол и кто-нибудь из них дрогнет. Но никто не дрог­нул. Возможность прерывать жизнь детей, не убивая их, обе стороны нашли приемлемой. Билль о жизни был подписан, было заключено перемирие, и война окончилась. Все так радо­вались этому, что о последствиях никто не бес­покоился.

Адмирал умолкает и мысленно уносится в прошлое. Через какое-то время он снова воз­вращается к реальности.

— Уверен, ты знаешь, что было дальше, — за­канчивает он, сопровождая слова красноречи­вым взмахом руки.

Всех подробностей Коннор не знает, но об­щая идея ему понятна.

— Людям нужны были органы, — говорит он.

— Я бы сказал, требовались органы. К приме­ру, появилась возможность в случае рака пря­мой кишки заменить ее на здоровую. Человек, серьезно пострадавший при несчастном случае, теперь не умрет. Поврежденные органы заменят на новые, и он будет жить. Сморщен­ную старческую руку, скрюченную артритом, можно заменить на здоровую, взятую у парня, которому лет на пятьдесят меньше, чем паци­енту. Кто-то же должен был стать донором ор­ганов.

Адмирал делает паузу, чтобы поразмыслить.

— Если бы люди становились донорами орга­нов по своей воле, нужды в заготовительных лагерях никогда бы не возникло... — говорит он. — Но люди не любят разбрасываться тем, что им принадлежит, даже после смерти. Этика оказалась бессильной перед жадностью — и трансформация случилась очень скоро. Люди быстро смекнули, что заготовительные лаге­ря — прибыльные предприятия, и они стали процветать при молчаливом одобрении окру­жающих.

Адмирал оборачивается и смотрит на фото­графию сына. Хотя Адмирал еще ничего не ска­зал, Коннору и так ясно, в чем он собирается признаться, но мальчику хочется, чтобы он сделал это сам.

— Мой сын, Харлан, был отличным парнем. Умным. Но сложным, ты знаешь, о чем я.

— Я и сам такой, — соглашается Коннор с лег­кой усмешкой.

Адмирал кивает.

— Это случилось десять лет назад. Он связал­ся с нехорошей компанией, и их поймали на воровстве. Черт, да я и сам был таким в его воз­расте, поэтому родители и послали меня в во­енное училище, чтобы скорректировать пове­дение. Только в случае с Харланом я решил по­ступить иначе.

— И отдали его на разборку.

— Да. Я был одним из инициаторов мирного соглашения. Все ждали, что я лично подам пример.

Адмирал снова вынужден прерваться. Под­няв руку, он прижимает к глазам большой и ука­зательный пальцы, чтобы предотвратить пото­ки слез.

— Мы подписали разрешение, а потом переду­мали. Но было уже поздно. Харлана забрали прямо из школы, отправи­ли в лагерь и там немедленно разобрали. Когда я заявил, что изменил решение, дело было уже сделано.

Коннор ни разу не думал о бремени, ложа­щемся на плечи родителей, принявших реше­ние подписать разрешение на разборку. Он да­же представить себе не мог, что способен ис­пытывать сочувствие к родителям, совершив­шим это злодеяние, не говоря уже о человеке, ставшем одним из авторов бесчеловечного за­кона.

— Я вам сочувствую, — говорит он Адмиралу с полной искренностью.

Услышав это, Адмирал тут же берет себя в руки, практически немедленно.

— Не нужно сожалений, — говорит он. — Ты и сам попал сюда лишь потому, что чудом избе­жал участи моего сына. Жена впоследствии ушла от меня и основала фонд памяти Харлана. Я остался на службе и в последующие несколь­ко лет много пил, трезвым меня почти не виде­ли. Так все и шло, пока три года назад у меня не появилась Великая идея, как я ее называю. Кладбище стало ее воплощением, а дети, среди которых находишься и ты, результатом. На данный момент мне удалось спасти от разбор­ки уже более тысячи человек.

Теперь наконец ясно, почему Адмирал вы­звал его на этот разговор. Это была не просто исповедь. Он хотел заручиться поддержкой Коннора, лишний раз подпитать его лояль­ность — и это сработало. Адмирал и правда одержимый человек, но его одержимость спа­сает людям жизни. Хайден как-то сказал, что Коннор — за справедливость. Эта черта те­перь делает его преданным соратником Адми­рала. Остается только предложить тост.

— За Харлана, — говорит Коннор, поднимая кружку.

— За Харлана! — эхом отзывается Адмирал, и они вместе пьют в его честь.

— Мало-помалу мне удается кое-что испра­вить, Коннор, — признается старик. — Медлен­но, зато в нескольких направлениях.

Не столь важно, где был Лев в период после расставания с СайФаем и появлением на Клад­бище. Гораздо важнее, в каком он в это время находился состоянии. А в душе у него в то вре­мя было так же темно и пусто, как в тех непри­ютных местах, где ему порой приходилось но­чевать.

В скитаниях он провел около месяца, за это время ему пришлось пойти на ряд неприятных компромиссов, совершая при случае мелкие преступления, — и все это ради выживания. Бы­стро обучаясь, Лев вскоре приобрел все необ­ходимые навыки, позволяющие выжить в экс­тремальных условиях улицы. Считается, что язык и культуру какой-либо страны легче всего изучать методом погружения. За короткое вре­мя Лев стал настоящим беспризорником, мало отличающимся от тех, кому пришлось вести та­кую жизнь с самого детства.

Оказавшись в одном из убежищ, входящем в сеть, выстроенную Адмиралом, он быстро дал понять окружающим, что с ним шутки пло­хи. О том, что его должны были принести в жертву, Лев никому уже не рассказывал. Он придумал и распространял слух о том, что ро­дители решили отдать его на разборку после того, как полицейские взяли его под стражу по обвинению в вооруженном ограблении. Он остановился на этой версии, потому что никогда в жизни даже не держал в руках оружия, и, рас­сказывая эту историю, Лев всегда в душе забав­лялся. Удивительно, но все, с кем он делился жуткими подробностями предполагаемого