даже после того, как водитель запер дверь, но потом понимает, что это плод ее во­ображения.

Водитель старается держаться задворков — это ясно по тому, как раскачивается кузов. Дети прижимаются к кузову спиной, но на ухабах так трясет, что они порой подлетают в воздух, как теннисные мячи.

Риса закрывает глаза. Она сердится на се­бя за то, что скучает по ребенку. Девочка попа­ла к ней, возможно, в худший момент ее жиз­ни, была ей обузой — так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда неже­ланных детей не было — можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщи­ны, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?

Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на де­журство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы уте­шить и воспитать надлежащим образом.

«Нельзя изменить закон, не изменив снача­ла человеческую натуру», — часто повторяла одна работавшая там медсестра, присматривая за ордой плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета отваживалась на какое-нибудь крамольное замечание, в пределах слы­шимости оказывалась другая медсестра, лояль­ная к существующим порядкам. «Нельзя изме­нить человеческую натуру, не изменив сначала закон», — говорила она. Медсестра Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.

Риса никак не могла решить, что лучше — сотни или даже тысячи никому не нужных де­тей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежур­ство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.

Медсестра Грета была женщиной пожилой и помнила, что было до войны, но редко рас­сказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, а трудиться ей приходилось много, потому что одна медсест­ра должна была обслуживать пять десятков орущих младенцев. «В таком месте поневоле приходится расставлять приоритеты», — гово­рила она Рисе, намекая на то, что порой в слу­чае какого- нибудь чрезвычайного происшест­вия медицинской сестре приходится выби­рать, кому из многочисленных пострадавших помощь нужна больше остальных. «Любить нужно тех, кого успеваешь, — добавляла она, — а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса даже дала име­на, потому что в детском отделении эта опера­ция была автоматизирована — младенцам в слу­чайном порядке давал имена компьютер, в ко­тором хранилась общая база данных. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя — сокращение от сонриса', — сказал ей однажды мальчик- латиноамериканец. — Это значит “улыбка”. Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.

— О чем думаешь? — спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвра­щая к зыбкой, как сон, реальности.

— Не твое дело, — отвечает Риса.

Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.

— Ты не жалеешь о том, что оставила ребен­ка? — спрашивает Коннор.

— Конечно, нет, — отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.

— У Ханны ей будет хорошо, — говорит Кон­нор. — Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.

— Я знаю, что подставил нас, когда побежал к крыльцу, — помедлив, продолжает Коннор, — по для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?

— Только больше нас так не подставляй, лад­но? — просит Риса и замолкает, не желая про­должать разговор.

Роланд, успевший перебраться в начало ку­зова, к окошку, через которое видно кабину гру­зовичка, спрашивает водителя:

— Куда мы едем?

— Ты у меня не спрашивай, — отвечает мужчи­на. — Мне дают адрес, и я туда еду. Мне платят не за то, чтобы я отвечал на вопросы.

— Да, это точно, — говорит парень, уже си­девший в кузове, когда грузовик стоял у мага­зина Сони. — Нас уже давно возят туда-сюда. Из одного укрытия в другое. Там несколько дней, потом еще где-то. И все ближе к месту назначения.

— Может, хоть ты скажешь, куда мы едем?

Парень оглядывается, надеясь, что кто-ни­будь из товарищей возьмется ответить за него, но никто ему на помощь не приходит.

— Ну, это только слухи, — говорит он нако­нец, — но я слышал, что место нашего назначе­ния называется Кладбищем.

Никто не комментирует сказанное, очевид­но, всех пугает леденящее душу название. В на­ступившей тишине слышно только, как жалобно дребезжат металлические сочленения кузова, когда грузовик подскакивает на ухабах.

Кладбище. От этого слова кровь стынет в жилах, и Рисе, успевшей уже основательно замерзнуть на железном полу, становится еще холоднее. Хотя она подтянула колени к груди и обхватила их руками, ей все равно холодно. Коннор, вероятно, услышав, как она стучит зу­бами, обнимает ее за плечи.

— Мне тоже холодно, — говорит он. — Давай погреемся?

Поначалу Риса испытывает желание немед­ленно сбросить руку Коннора, но когда это проходит, она с удивлением обнаруживает, что ей хочется прижаться к нему как можно теснее. Так она и делает. Положив голову на грудь мальчика, Риса затихает, слушая, как бьется его сердце.

...По Би-би-си прошел репортаж, посвященный молодым женщинам из города Харьков, родившим здоровых детей, которые впоследствии были украдены у матерей персоналом родильного дома. Врачи вводили рожениц в заблуждение, говоря, что их дети родились мертвыми. В 2003 году власти дали разрешение на эксгумацию тридцати тел детей, считавшихся умершими при рождении в родильном доме № 6.

Активистка движения в защиту детей была допущена на вскрытие. Сделанная ею видеозапись впоследствии попала в редакцию Би-би-си и в Совет Европы. В появившемся вскоре докладе Совета говорилось о сложившейся практике торговли органами детей, украденных у матерей непосредственно после родов, и о заговоре молчания, в котором замешан персонал ряда родильных домов. К отчету прилагались фотографии расчлененных эксгумированных тел, из которых были изъяты внутренние органы, включая мозг. Известный британский судебный медик заявил, что расчленение тел не является частью процесса вскрытия, которое проводится в случае смерти новорожденного. По его мнению, это было сделано для того, чтобы