— Кто мог подумать, что команда из Нью-Йорка когда-нибудь побьет Йель! — изумился мистер Тейлор.

— Даже не верится! — подхватил Оливер.

— Двадцать семь — четырнадцать, — повторил человек в твидовом костюме. — Лакман их всех перебегал.

— Мы из Йеля! — уточнил мистер Тейлор. — Все! Команда Йеля двенадцатого года.

— Предлагаю по стаканчику от болельщика Колумбии! — возгласил человек в твидовом костюме. — Всем без исключения! — И заказал выпивку.

Все вновь пришедшие затянули «Рычи, лев, рычи!». Две компании геев объединились и чувствовали себя счастливыми — им было хорошо вместе.

Маргарэт слушала отца: он с самым серьезным видом рассказывал ей, как необходимы солидные денежные ресурсы, чтобы позже использовать их, с Божьей помощью, в тех местах, где они созданы, и тесно работать рука об руку с людьми, похожими на тебя самого и способными пройти огонь, воду и медные трубы. Она не спускала глаз с громадного мужчины в твидовом костюме: тот горланил «Рычи, лев, рычи!», и его обширная задница мелко тряслась под плотной тканью.

— Не можете ли вы спеть «Держись, Колумбия!»? — обратилась к нему миссис Тейлор. — Это песня Колумбийского университета, вы наверняка ее помните.

— Конечно, помню! — это заявил толстячок. — Только я охрип и такую песню мне не вытянуть.

Затянули все вместе «Хей-хо, хей-хо, идем мы все на работу!». Голоса звучали раскованно, горячо, — исполнители как следует хлебнули виски и получали удовольствие и от крепкого напитка, и от громкого, свободного изъявления чувства товарищества.

— А мне ужасно хочется — «Держись, Колумбия!» — настаивала миссис Тейлор.

— Может, вот эту послушаете? — И толстяк, не дожидаясь согласия, затянул: — «Хей-хо, хей-хо, я вступил в Си-Ай-О и теперь плачу членские взносы банде жидов! Хей-хо, хей-хо!»

Оливер — он все время хлопал миссис Тейлор по спине — теперь стукнул по спине толстяка, явно довольный его шуткой. Все дружно хохотали, грохоча кулаками по стойке в знак одобрения. Стоявший за спиной у Маргарэт Трент нервно оглядывался — нет ли среди посетителей кого-нибудь с еврейской физиономией. Убедившись, что нет, тоже позволил себе улыбнуться.

— Ну, давайте еще раз! — Толстяк поднялся с места и поднял большие руки, собираясь дирижировать самозваным хором. — А потом поедем в Поукипси!

Сразу вступили все голоса — пожилые, охрипшие — и хор дружно запел. Песня теперь звучала будто сама собой — радостно, с яростным торжеством; все вопили в полную силу легких: «Хей-хо, хей-хо, мы вступили в Си-Ай-О и теперь платим членские взносы банде жидов! Хей-хо, хей-хо!»

Все хохотали, хлопали друг друга по спинам; по всему бару разносилось звонкое эхо тарабанивших по стойке кулаков и громких криков.

— Боже, как замечательно! — выдохнула миссис Тейлор.

Маргарэт, повернувшись к буйной компании спиной, смотрела на отца: тоже смеется вместе со всеми… Теперь она заново, старательно его изучала, словно только что встретила. Пока еще он не грузный, но, видимо, быстро набирает вес. На нем тоже темно-серый двубортный пиджак, сорочка с накрахмаленным, выглаженным до остроты ножа воротничком; галстук плотного шелка вылезает прямо из морщинистого горла, а туфли, разумеется приобретенные в Англии, лишают и его аккуратные ступни собственного размера. Лицо точно как у его друзей, окончивших когда-то, около 1910 года, престижные колледжи и теперь вставших у руля бизнеса: они возглавляют различные комитеты, благотворительные организации, масонские ложи; организуют лоббистов, создают политические партии — и все густо краснеют при упоминании о подоходном налоге и часто повторяют выражение «этот сумасшедший в Белом доме». Да, именно такое лицо сейчас у ее отца, сидящего за столиком напротив нее… И он смеется вместе со всеми…

— Почему ты смеешься? — не выдержала Маргарэт. — Какого дьявола?!

Мистер Клей оборвал смех, и на лице его проступило удивление — мимолетная реакция на слова дочери.

Вскоре компания человека в твидовом костюме покинула бар — поехала развлекаться в Поукипси. Маргарэт встала из-за стола.

— Куда же ты? — не понял мистер Клей.

— Что-то расхотелось здесь есть. — Она надевала пальто.

Положив на столик несколько купюр, он последовал ее примеру.

— А я надеялся, ты мне все расскажешь; беспокоился… Ты, кажется, ждала от меня совета…

Маргарэт промолчала, и они направились к двери.

— Вовсе он и не похож на болельщика Колумбии! — Миссис Тейлор проходила мимо. — Даже не может спеть «Держись, Колумбия!».

— Да уж! — поддержал ее мистер Тейлор. — Слишком упакован в твид, в пуловер…

— За здоровье Невилла Чемберлена! — Миссис Тейлор обхватила тонкими пальцами высокий стакан с очередным коктейлем. — Итак, сегодня вечером я напиваюсь, а завтра не иду в церковь!

Закрыв за собой двери бара, Маргарэт пошла с отцом к машине мимо освещенного рекламного щита на лужайке, — он сотрясался от ветра, бросавшего на него копны сухих листьев.

Была осень 1938 года — Колумбия победила тогда со счетом двадцать семь — четырнадцать в первой же игре сезона.

Лестер Барнум спустился по ступенькам крыльца, перешел через улицу, завернул за угол, стараясь не оглядываться. Маленький, изможденный, аккуратный, женатый человек. Шел он медленно, сонно, словно ему никогда не приходилось высыпаться вволю, смиренно, робко свесив голову, опустив подбородок на серое пальто; по сероватому лицу, по сжатым в нерешительности губам можно было догадаться, что он, не впадая в особенное отчаяние, обдумывает какую-то свою личную проблему.

«Ну, вот и год в тюрьме», — думал он; покачал головой и все же, сделав над собой усилие, оглянулся, посмотрел на громадное серое здание тюрьмы, где просидел целый год. Но, заворачивая за угол, уже об этом не думал — зачем, если и эта опостылевшая серая громадина, и год, проведенный там, остались позади, за спиной, вне поля зрения. Он бесцельно шел вперед, без всякого интереса разглядывая людей, гуляющих на свободе.

Ему не по нраву пришлись те, с кем он столкнулся в тюрьме. В кино — все по-другому: камеры заселены добрыми, великодушными, беззлобными и безвредными людьми; за год, проведенный за решеткой, ему что-то не подвернулся ни один такой заключенный. С ним сидели только ужасно грубые, крепко сбитые, крупные, отчаянные мужики; им доставляло удовольствие подсыпать ему перец в чашку с кофе, вбивать гвозди острием вверх в его деревянную койку или в момент охватившей их ярости бить его палкой от швабры или помойным ведром. А на прогулках в тюремном дворе, примерно раз в месяц или почаще, появлялся какой-то коротышка с лоснящейся рожей и назойливо нашептывал ему на ухо:

— Расколешься — твоя следующая остановка в Гробленде. Предупреждаю — ради твоей же собственной шкуры!

Почему-то все вокруг были абсолютно уверены, что он располагает секретной, важной, тянущей на «вышку» информацией, — полиция, окружной прокурор, осужденные. Барнум только вздыхал от всех этих воспоминаний, безучастно шагая по улицам, — сколько же здесь людей — свободных, энергичных — и как они суетятся… Он нерешительно остановился на углу: куда идти дальше? Ему, в сущности, все равно — туда ли, сюда: ни одна из этих улиц не приведет его к пристанищу. Нет у него дома, и идти ему, стало быть, некуда. Впервые за сорок три года нет своего, только ему предназначенного приюта, где в шкафу висит его одежда и ждет постель, чтобы поспать. Жена удрала в Сент-Луис с автомобильным механиком и забрала с собой двух их дочурок.

— Теперь могу тебе и признаться! — заявила она ему в комнате для посетителей в тюрьме — он уже