Детройт… — одним глотком покончила с виски, и глаза ее затянуло последней, плотной пеленой тумана, а голос стал гортанным и хриплым, — Майами, Флорида… — Теперь она сидела неподвижно, как статуя, пелена на глазах вдруг растаяла, превратилась в слезы, и они медленно покатились по щекам.

— Что случилось? — встревожился Эндерс. — Может, я допустил какую-то неловкость?

Мисс Зелинка швырнула свой стакан о противоположную стену. Глухо стукнувшись, он покорно разбился, и осколки брызгами рассыпались по ковру. Бросившись на кровать, она зарыдала.

— Майами, Флорида… — слышались ее рыдания, — Майами, Флорида…

Эндерс только поглаживал ее по плечу, стараясь хоть как-то утешить.

— Я танцевала в «Золотом роге» в Майами, штат Флорида, — плача, рассказывала она. — Турецкий ночной клуб, очень дорогой.

— Почему же вы плачете, дорогая? — Эндерс, сочувствуя ее горю, ощущал себя на взлете после того, как у него вырвалось это слово — «дорогая».

— Всякий раз, как вспоминаю Майами, я не в силах сдержать слез.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь? — Эндерс нежно держал ее за руку.

— Это произошло в январе тридцать шестого. — Голос мисс Зелинка сильно дрожал, она вновь переживала в эту минуту старую трагедию, что лишила ее всяких надежд, разбила ей сердце, — таким бывает отзвук, когда рассказывают о разрушенной дотла во время войны деревне, о чем давно уже никто не помнит. — Я выступала в турецком костюме: бюстгальтер и шаровары из прозрачной ткани, живот обнажен. В конце танца — задний мостик. Был там один лысый тип… Тогда в Майами проходил конгресс профсоюза станкостроителей, — в клубе постоянно толклись участники этого конгресса; этот тип как раз тоже носил специальный значок. — Голос ее постоянно прерывался от обиды, слезы все лились. — Я не забуду этого лысого сукина сына до конца дней своих. В заключительной части танца музыки нет — только дробь барабанов и тамбуринов. Так вот, он… наклонился надо мной, воткнул мне в пупок оливку и… густо посыпал ее солью.

Мисс Зелинка вдруг перевернулась на живот и зарылась лицом в подушку, судорожно сжимая руками одеяло; плечи ее вздрагивали под серой хлопчатобумажной тканью платья.

— Все из-за карикатуры. Этот болван увидал в каком-то магазине такую карикатуру, и она ему втемяшилась в голову. Одно дело — карикатура в журнале, другое — все это испытать на себе. Боже, какое унижение пришлось мне перенести! — глухо говорила она, содрогаясь от рыданий. — Как только я вспоминаю об этом унижении — мне хочется умереть… Майами, штат Флорида…

Эндерс видел, что все покрывало у ее лица пропиталось слезами, густо измазалось тушью и помадой. Чувствуя к ней искреннюю симпатию, жалея, он обнял ее за талию.

— Я требую-у, чтобы ко мне все относи-ились с до-олжным уваже-ением! — завывала мисс Зелинка. — Меня воспитали в хорошей семье — разве я не заслужила уважительного к себе отношения? Ну а этот лысый толстяк со значком, участник этого конгресса… профсоюза станкостроителей… Думаете, он понимал, что делал? Наклонился надо мной, воткнул мне в пупок большую оливку, словно яйцо в подставку, и посыпал солью, словно готовился позавтракать… Вокруг все смеялись, просто заливались смехом, — все, даже музыканты оркестра…

Ее хрипловатый голос, в котором чувствовалось столько давней затаенной обиды и неизбывной печали, все затихал и наконец совсем пропал, растворился в воздухе, где-то под потолком. Она села, обняла Эндерса, ее разрывающаяся от острой боли голова колотилась о его плечо, она цеплялась за его сильные руки, и они раскачивались взад и вперед, как евреи во время молитвы, на эмалированной кровати, которая тоже стонала и поскрипывала.

— Обними меня крепче! — сквозь рыдания просила она. — Крепче! Нет у меня никаких апартаментов на Семьдесят пятой улице в Истсайде. И никаких баулов в отеле «Чалмерс»! Обними меня крепче! — Руки ее все глубже впивались в его тело, а слезы, тушь и губная помада пачкали его пиджак. — И Шуберты не дают мне никакой работы! Почему же я лгу?.. Постоянно лгу… — И, вскинув голову, страстно, свирепо поцеловала его в горло.

Он весь задрожал от этого мягкого, яростного прикосновения, от влажности ее губ и возбуждающего ручейка горячих, трагических слез под подбородком, и в это мгновение понял, что сейчас эта женщина, Берта Зелинка, ему отдастся, станет его женщиной. Вот и его, одинокого человека, находящегося за тысячи миль от родного города, в эту дождливую ночь громадный город вовлекал в свою дикую, карусельную жизнь, отыскал в ней место и для него. Когда он целовал ее, эту женщину, так похожую на Грету Гарбо (имя ее на целое столетие окажется связанным с грезами об истинной страсти, высокой трагедии и непревзойденной красоте), встреченную в холле отеля, где крыс куда больше, чем постояльцев; неподалеку от «Коламбус серкл», среди проституток, мечтающих о смерти или о встрече с представительным поляком в оранжевом пиджаке, остановившимся здесь всего на одну ночь; отеля, где и юный возраст и грех по доступным ценам, — когда он целовал ее, ему вдруг показалось, что здесь так уютно, кто-то о нем заботится, кому-то он небезразличен… Город подарил ему эту невероятную красотку — гибкую, как кошка, отчаянную врунью, любительницу виски; с великолепными ногами, которыми можно гордиться, и большими черными глазами, рождающими шторм в штиле сердца; за плечами давнишние, весьма сомнительные победы, и сейчас она горько рыдает за тонкой, покоробившейся, в трещинах дверью из-за того, что однажды, в тридцать шестом году, какой-то лысый толстяк из профсоюза станкостроителей воткнул ей в пупок оливку.

Эндерс обхватил ладонями прелестную голову Берты Зелинка и напряженно вглядывался в ее скуластое, пьяное, прекрасное лицо, обильно смоченное пролитыми слезами. Она томно и печально глядела на него из-под полуприкрытых, классической формы век, рот полуоткрылся от охватившей ее страсти, и это обещало дивное наслаждение; плохие, испорченные зубы виднелись за полными, длинными, прекрасными губами, способными разбить не одно сердце. Он целовал ее, чувствуя глубоко внутри себя, что вот так, по- своему, в эту дождливую ночь город протянул ему, приветствуя, руку и позвал своим, свойственным только ему, ироничным, развязным голосом: «Добро пожаловать, гражданин!»

Мысленно выражая городу свою благодарность за это, он, возбужденный до предела, с трясущимися руками, опустился перед ней на колени и неуверенными движениями стащил разбитые, ношенные, может, уже целый год, разбухшие от уличного дождя туфли с ее красивых, длинных, стройных ног.

— За здоровье Чемберлена! — громко произнесла одна из дам в баре, высоко поднимая стаканчик.

В эту минуту Маргарэт Клей с отцом вошли в небольшой, приятный на вид зал, освещенный зажженными свечами, где в солидном, отделанном дубовыми панелями камине весело потрескивал огонь, отбрасывая красноватый свет на поблескивающую посуду и кухонные приборы на столах.

— Он спас мне моего сына! — торжественно, так, чтобы ее все слышали, продолжала эта дама, лет около пятидесяти, с явными следами былой красоты. — За здоровье моего друга Невилла Чемберлена!

Еще две дамы и трое мужчин не торопясь пили у стойки бара. Маргарэт с отцом сели за столик.

— Уж эта Дороти Томпсон! — воскликнула подружка Невилла Чемберлена. — От нее можно сойти с ума! Видели, что она о нем написала? Эх, будь она сейчас рядом… — Угрожающе помахала кулаком, и морщинки на ее лице сделались резче и глубже. — Ни за что больше не буду ее читать — ни разу! С меня хватит! Знаете, кто она? Красная! Взбесившаяся революционерка! Вот кто она такая.

— Как здесь мило! — Отец Маргарэт с довольным видом оглядывался вокруг. — Какая приятная атмосфера. Ты часто здесь бываешь?

— Да, мальчишки иногда приглашают меня сюда, — ответила Маргарэт. — Всего десять миль от нашей школы, и им нравится, что тут всегда горят свечи и пылает огонь в камине; хотя, конечно, дороговато — за обед надо выложить целых три бакса. Но ребята уверены, что такая обстановка — горящие свечи, пылающий огонь, особенно огонь, — главный козырь, чтобы подавить сопротивление любой девушки. Стоит, по их мнению, провести здесь пару часиков — и дело в шляпе: он может зайти к тебе, и все дела, ты — его!