Какое счастье сыграть еще со своими ребятами! Четыре спектакля будет, написал Олег. И Дуню теперь надо сыграть непременно. Может, и правда — через год отболит, отойдет. Успокоится Сашка. Прекрасно говорил он после вручения дипломов. С уймой цитат, конечно. Но каких! Голова у чего, и талантище!.. На выпускном вечере читал «Разговор с отцом» Гамзатова… Если б знала, как много унесет этот год с Сашкой!..

Тот день, как на сумасшедших качелях, перехватывало дыхание, под горлом дрожало сердце, подступали рядом смех и слезы…

Акт — выдача дипломов.

«…Пусть не все вошли в молодежный театр. В его создании участвовали все. Реальная добрая цель стала основой подлинной дружбы, сделала коллектив сильным, человечным. Помогла раскрыться талантам…»

Соколова представила все так, будто не она, а счастливые обстоятельства воспитали курс. Стало даже обидно за нее. Но эта душенька Душечкина здорово сказала об Агеше. Потом Руль, другие педагоги… Даже Таран (погорел он на Недове!) в превыспренней речи назвал ее «жемчужиной педагогического коллектива».

Всю любовь, уважение, благодарность хотела высказать ей Алена в песенке: «Учительница первая моя…»

Выпускной вечер кончился поздно. Провожали Агешу до дому. Шли светлыми пустыми ночными улицами. Не вспомнишь то бессвязное, и веселое, и острое, и торжественное, что говорилось… Скрытую за этим радость близости мыслей и чувств, нежность и горечь расставания — перевернута последняя страница студенческой жизни — никогда не забыть…

Потом бродили до утра по набережным. По сложившейся традиции читали стихи. Как всегда, Валерий, Джек… А Сашка не хотел. Тогда Агния попросила:

— Я ведь уже завтра уезжаю.

И он прочитал короткое блоковское: «Я шел к блаженству». Читал с вызовом, с торжеством. Все, что он делает, еще больно задевает, еще связано с ней. Не так легко разорвать… Ему хуже, конечно. Скорей бы разъехаться, не бередить, забыть!..

Как будет не хватать Агнии!

Самое тяжелое событие последних месяцев — отъезд Агнии. Провожали ее и Арпада всем курсом. Были Анна Григорьевна и Рудный. Агния не отходила от Алены. Среди шумного общего разговора повторяла тихо:

— Все будет хорошо — слышишь? Все у тебя, я знаю, будет хорошо. Только пиши часто и честно. Слышишь?

Алена в ответ сжимала маленькую руку. Так и не рассказала Агнии, какие страхи одолевают… Своих тревог ей хватит. Расстаться с матерью, с друзьями… Там — без работы, без языка… Если б другая профессия… Арпад удивительный. Они, правда, Ромео и Джульетта. Но разве не станет тесно, невмоготу такому сердцу, как у Агнюши? У каждого свое счастье, свое несчастье…

— Все — в гости! — громко говорил Арпад. — Анна Григорьевна, ждем! Все приезжайте.

— Мы к тебе в Будапешт на гастроли…

— Только, пожалуйста, обеспечь гуляш, и — как его? — паприкаш, и…

— Взбитые сливки с каштанами — вкусно, должно быть, ух!..

— И токайское, для встречи…

— Обязательно! Все будет! Тебя, Леночка, ждем…

— Да, да, — отвечала Алена ему и Агнии, улыбалась.

Уплыло в темноту лицо Агнии, заплаканное, тревожное и сияющее. Алена неожиданно для себя разрыдалась так, что еле устояла на ногах. Мелькнул дикий, растерянный взгляд Сашки. Зина обняла и зарыдала с ней вместе. Все столпились вокруг. Заплакала Глаша.

— Хватит, девочки, — сказала Соколова строго. — Надо поправиться, Лена. Когда человек так худеет, сразу сдает нервная система, даже воля слабеет. Вы же актриса! Осенью хочу видеть Строганову круглую, румяную, как поступала на первый курс. — И сама засмеялась первая.

Как пахнет гвоздика! И Леша собрал на дорогу, и ребята заводские подарили. Все странно — ничего не знаешь, что впереди, что как обернется…

Кошмаром вспоминается приезд домой.

После отчаянного подъема, напряжения — премьера в кружке, государственные экзамены, выпускные спектакли, прощание с институтом, проводы Агнии — тихий Забельск, покой и уют родного дома, никаких обязанностей, никакого дела…

Если б не мать, не разговоры — с постели не встала бы, глаз бы не открыла. Как тяжелобольная, то горела, то стыла и бредила неотступно об одном, об одном… И все, что мешало думать, разлучало, отрывало от него, — все раздражало. Ни читать, ни есть, ни заняться ролями, ни (самое невыносимое!) разговаривать не могла. Только чтоб не разговаривать, уходила в лес, а оттуда убегала, чтоб не вспоминать…

Ночью путались сны и явь.

Издалека слышалось: «Ты дорога мне. Дороже всех». Бежала в темноту на голос, ноги проваливались, вязли в каких-то темных, густых волнах, и все-таки бежала, бежала, пока не обрывалось дыхание, пока не падала, как мертвая.

Долго, не двигаясь, смотрела в серую темноту: «Я умру без тебя. Мне можно верить. Ты любишь. Ты должен верить. Я же слышала: „Дороже всех“. Ты все думал, как мне лучше. Если тебе так лучше…»

Мягкие, горячие руки на ее холодном плече, на груди. «Я слишком берег тебя», — его дыхание на губах. Он близко, как никогда. Всем телом, мгновенно ожившим, сильным, она чувствует его: «Ты веришь? Ты не приснился?.. Ты со мной…» — Темно. Знобит. Как трудно не кричать! До утра красная сумка качается высоко на стене. Алена закрывает глаза. Саша скореженный, с нелепо поджатой ногой… Куда деться!

Вставала поздно. Каждое утро мать заводила одно и то же:

— Приехала, как святые мощи. И будто еще сохнешь даже. Успокой ты меня — сходи к врачу, в поликлинику.

— При чем врач? Устала. Ну, понимаешь, переутомилась. Оставь меня. Здорова я.

Рассказать о разрыве с Сашкой, о Сахалине не хватало сил.

Шли дни…

Вечером взяла «Оптимистическую трагедию». Читала, опять и опять одну и ту же страницу, и ни слова не понимала. Отложила книжку. В доме стало тихо — улеглись уже. Надо раздеться, потушить свет. Что страшнее — дни или ночи? Если б знать! Нет сил. Жить страшно. Умереть страшно. Если б сын… Только было б кого ждать…

В окно, затянутое марлей от комаров, сочился нежный запах цветов.

«Лилька, Лилька, ты так нужна мне! Страшно. Надо раздеться, погасить свет. Кто-то ходит под окном?.. Или мерещится?.. Что я могу? Ничего уже не могу. Даже Машу не сыграть сейчас».

— Леночка, не спишь?

Алена вздрогнула от тихого голоса, вскочила.

— Нет еще, папа. А вы?

— Вечер славный. Сижу на крыльце, вижу огонь у тебя…

— Я иду…

Сильно пахло цветами. Отчим сидел на ступеньке, опирался локтями на колени. Огонек папиросы вспыхивал и тускнел в темноте.

— Как Лешины цветы хорошо… — Алена села рядом с Петром Степановичем. — Не пойму, что это: пионы, а еще?

— Резеда. Невидный такой цветик, а запах… Лешка садоводом будет. На чердаке оранжерею хочет… Окно будем с ним расширять. И свет искусственный. Он, брат, всерьез. И в школьном саду из первых. Вот Степан никак не определится, а ведь пятнадцатый идет. Уже радио ему не надо, теперь он химией. Все штаны пожег, мать заплат не наберется.

— Пятнадцать — еще очень мало. Химия — нужное дело.

— Нет дела ненужного. Вот и цветы. На душе от них как-то… Очень мы очерствели…

«Почему легче с ним? Ведь маму больше люблю…»