Для Глеба хотела быть лучше.

Сколько дорог впереди! Пора привыкнуть. А всегда тревожно, чего-то ждешь. Как пахнет гвоздика! А вдруг Глеб встретит, как два года назад? Он вернется не раньше октября. Не раньше. Не надо думать. Не надо ждать. Надо уснуть.

Странно, все странно. Хочется играть. И Дуню непременно. Хочется видеть ребят, Соколову, Рудного… Хочется и… больно… Будут мучить Сашкины дикие, ненавидящие глаза. Сильно пахнет гвоздика. Запахи накрепко связываются с людьми, событиями. Жасмин и розы — смерть — похороны Рышкова, Лильки…

…Тогда условились встретиться прямо на кладбище. Олег привез ведро, в нем большой букет жасмина и роз. На дне всякие инструменты и пакеты…

— Мама составила удобрения…

Он пошел за водой, Алена привязала букет у креста, грабельками собрала к калитке сухие листья, мусор, присела на скамейку. День был теплый, серый. Пахло землей, прелью, молодой листвой. И очень сильно — жасмин и розы. Зелеными облаками пушились березки. В красных сережках тополя. Среди жухлой травы торчали яркие тонкие стрелки. На могиле — красноватые побеги пионов и густо — крапива, лебеда…

Два года без Лильки. Пролетели. Немыслимо длинные.

— Осинка здорово подросла за два года. — Олег выплескивал ковшик за ковшиком и следил, как вода уходит в землю. — Когда зацветут пионы и люпин закроет ограду… Теперь земля мокрая, давай сорняки… Осторожно, легонько, чтоб с корнями.

Они присели на корточки по обе стороны могилы и начали полоть.

— Осенью придется снова чистить и подкармливать. И сирень тут у креста посадим осенью. Ты нас провожать-то придешь?

Алена только подумала, а Олег сказал:

— Деньги? Хочешь, пришлю? Отдашь из своих роскошных подъемных…

— Ладно, обойдусь…

— У меня же сейчас…

— Ладно, если понадобится. Я себя проклинаю…

— Приедешь к нам через год. Поверишь себе, ощутишь полную независимость…

«Это невозможно без Глеба».

— Кстати, ты уже стала свободнее. А Сашка… — Олег усмехнулся. — Парадоксально, а вдруг этот сокрушительный удар ему на пользу?

— С ума ты?!. Он даже состарился!

— Поживем — поглянем. Ну, кажется, чисто. — Олег собрал сорняки, бросил их на кучу мусора, потянулся. — Два года назад здесь был пустырь — помнишь? А ты… в общем… возврат невозможен? Для тебя?

— Что? Да и он ненавидит меня.

— А ты-то?

«Почему спрашивает? Неужели Сашка?.. Нет! С цыганским самолюбием…»

— Что — я? Жалко невыносимо. И — все.

— Уверена, что не любишь? Может быть?..

— Я люблю Глеба. И всегда любила.

Олег выплеснул на траву оставшуюся (больше полведра!) воду, стал кидать в него мусор.

— Ты зачем? Нам же еще поливать…

— Ну и подумаешь. Еще принесу. Не оставлять же здесь залежи.

— Потом унесли бы…

Олег уже шел к дороге. Что с ним? Когда вышла за Сашку, дружба с Олегом нарушилась. Неужели опять? Сейчас же он взрослый, умный… Должен понимать, что не легкомыслие…

Олег пришел весь обрызганный, с мокрыми волосами:

— Какая жаль, что век автоматики ликвидирует физический труд! — Он поставил ведро. — И водичка — прелесть! Теперь высыплем порошки…

— Я хочу, чтоб ты понял.

— Фу черт! Эта химия прорвалась… В делах сугубо личных всеобщее понимание…

— Ты друг или нет?

— Здрас-сте, приехали!

— А почему относишься ко мне…

— Обожаю, уважаю, преклоняюсь, пресмыкаюсь. Что еще надо?

Что с ним? Отстраняется? И даже злится?..

— Ничего не надо.

— Тебе надо вернуть огонь жизни, как Рудный говорит.

Олег сосредоточенно насыпал «химию» вдоль ряда люпина у ограды, потом ковшиком поливал, пока порошок, темнея, сливался с землей. Алена сказала:

— Следи за Валерием. Он не может один. Он…

— Должен за кого-нибудь держаться — знаю. Ты приедешь через год. Слишком изводишь себя, Алена. Гипертрофированное чувство ответственности. Это лучше, чем наоборот, но… Нечего себе харакири устраивать.

Может быть, «Три сестры» придумали, чтоб она приехала, может быть, из-за денег. Все равно, всем и ей хочется увидаться, сыграть еще любимый их первый спектакль. И все равно без нее не сыграть. Завтра уже играть. Все вспоминается одно за другим… И не уснуть…

Последний спектакль.

Загримированная, причесанная Алена пошла за платьем Маши в большую комнату, где висели костюмы и гримировались мальчики.

— Ленка! — В одной руке у Валерия борода Вершинина, в другой кисточка. — Ленка! Последний раз мы с тобой любим друг друга!

Разве не знала, что последний? А от слова всю обожгло, сдавило горло:

— Последний… — поскорей ушла.

Казалось, никогда еще так тесно вместе, одним порывом не играли. Зрители Дома искусств — большинство актеры, народ легко возбудимый — аплодировали молодым неистово. Без конца вызывали: Маша, Вершинин, Тузенбах, Ирина, Наташа. И снова — Маша. Толпились в антрактах знакомые и незнакомые: «Ах, удивительный спектакль, коллектив, ансамбль!» Алена слышала все то же: «Женственность. Глубина. Тонкость. Волнующе молчите».

Подошел Вагин. Она по-ученически вскочила. Старик засмеялся:

— Поздравляю. Актриса. — И сказал тихо: — Только сейчас узнал: вы не едете с коллективом? К нам в театр не хотите?

Остаться в родном уже городе, в одном из самых крупных театров страны, под крылом старика Вагина, и, главное, вблизи Соколова, Рудный — не дадут завалить ни одну роль. Нет. Чтоб друзья могли думать… чтоб смела сказать Марина: «Ради личной карьеры!.. Бросила коллектив!» И еще что-то самой непонятное говорило «нет!».

— Спасибо, Лаврентий Сергеевич, спасибо! Только нет. Не могу. Уже договорилась…

— Ну, это через министерство…

— Нет. Нет, спасибо. Сейчас — нет.

— Подумайте. Если решите, можно и осенью…

Все хвалили спектакль, а Соколова сказала:

— Хорошая спаянность, непрерывность действия. Темпоритм. Но кое-какие тонкости из-за нерва смазали. В сущности, только четвертый акт на пятерку. Правду говоря, я боялась, чтоб нерв не перешел в истерику…

Алена тоже боялась прощания с Вершининым. Обнимая Валерия последний раз, обнимала Глеба. Это было сильнее слез.