– Не морочьте мне голову! – крикнула телеграфистка. – Давайте, что там у вас! – обратилась она к следующему человеку.
Хлопнули вагонные двери. Набирая скорость, электричка помчалась в сторону Петербурга, но на перроне остался сидеть человек. Это был С.
Уже не первую электричку пропускал он, сидя на скамье напротив последнего вагона. Вечерело, но С. никак не мог заставить себя уехать со станции, на которой жила Лика. Что-то удерживало его, мешало до конца поверить в случившееся.
Он пил из горлышка купленный с рук портвейн и жадно рвал зубами батон. Бессонная ночь, алкоголь и события дня поработали над его лицом: оно посерело, С. осунулся, мешки появились под глазами, да и сам взгляд их уже не был взглядом вполне нормального человека.
То и дело проваливался он в забытье и в забытьи этом видел теперь лицо горбуньи, ее беззвучно шевелящиеся губы. Видел себя в фотолаборатории льющим в кювету проявитель. Видел расплывшийся, словно не наведенный на резкость циферблат старенького будильника. И снова беззвучно говорящие губы горбуньи.
«Жизнь уходит от человека на его фотографии», – сказала Лика. Она исчезла, а губы горбуньи вдруг ясно выговорили: «Вчера вечером. В десятом часу». И тут же обрели резкость разведенные в стороны стрелки на циферблате – в фотолаборатории, возле проступающего на листе фотобумаги лица Лики.
С. открыл глаза. Он по-прежнему сидел на перроне, но уже смеркалось. Начал накрапывать дождь.
Скорый поезд с ревом налетел на полустанок. Вагон за вагоном, громыхая и покачиваясь на стыках, промчались мимо. Пронесся и исчез за поворотом последний вагон; перрон был пуст. С. не было на нем, только, поскрипывая, покачивался фонарь над путями.
Милицейский уазик, тараня темноту бивнями фар, медленно пробирался вдоль кладбищенской ограды. «Дворники» усердно слизывали с лобового стекла струи воды.
– Значит, вы его не видели, – рассудительно повторял старшина.
– Руку видел, – упрямо повторял старик сторож.
– Ага, – спокойно говорил старшина, – руку. Это бывает. Руки, жуки с черепами, пляшущие человечки… Когда выпьешь.
– Да не пил я! – чуть ли не крикнул старик и осекся под насмешливым взглядом старшины. – Ну, может, чуть самую и выпил! Было, говорю вам! Фонарь утащил и лопату! Видел я! Вот, здесь направо…
Машина, повернув, остановилась у кладбищенской сторожки.
– Какие будут соображения, Михеенко? – после паузы поинтересовался старшина у сидящего за рулем.
– У меня такие соображения, что пропил дедуля инвентарь. А? Нет? – И Михеенко подмигнул сторожу.
– Отставить, – приказал старшина. Они помолчали. «Дворники» еле успевали стирать со стекла потоки воды. – Кого-нибудь хоронили на днях? – обратился старшина к старику.
– Девчонку сегодня хоронили. Старуху в пятницу…
– Старуха с зубами?
– Чего? – не понял сторож.
– Золото у нее во рту было? – пояснил вопрос старшина.
Старик заквохтал:
– Да откуда…
Старшина помолчал, о чем-то размышляя, потом выдохнул тоскливо – выходить из машины не хотелось.
– Ну что, Михеенко, пойдем поглядим, – решился он.
– Чего ж не поглядеть, – кисло отозвался Михеенко. – Ну смотри, дед…
– Отставить, – приказал старшина. – Где хоть ее хоронили, помнишь?
– Кого? – спросил сторож.
– Молодую, – ответил старшина.
Они пробирались по тропке между участками. Дождь постукивал по листве кладбищенских осин, где-то невдалеке гуднул поезд. Луны не было.
– Тут налево, – сказал сторож.
– Ч-черт, темно, как у негра… – начал Михеенко.
– От-ставить.
– Есть отставить. А что, старшой…
– Стой, – сказал старшина. – Тихо.
Сквозь листву вдалеке качнулся свет фонаря.
– Я ж говорил, – горячо зашептал сторож.
– За мной, – негромко сказал старшина.
Дальше они пробирались между оград почти в полной темноте, только старик сторож повторил несколько раз, как заведенный, свое «я ж говорил!», пока старшина не цыкнул на него.
Свет приближался – точнее, это они приближались к нему.
Наконец старшина бесшумно отогнул ветку.
– О господи, – сказал Михеенко.
Под тускловатым светом подвешенного на ветке сигнального фонаря, по пояс в свежей могиле, стоял мужчина лет сорока. Комья земли летели с его лопаты наверх. Это был С.
– Сейчас, – бормотал он. – Сейчас…
– Я ж говорил, – сдавленным голосом повторил сторож.
– Уже скоро, малыш… – С. навалился ногой на штык лопаты и выбросил наверх ком глины. – Я сейчас.
Он встал на четвереньки и принялся быстро разгребать руками землю, потом поднял наверх налитые безумием глаза: над отвалом могилы стояли двое в плащ-палатках.
– Выходи, – сказал один из них.
– Нет, – сказал С., не поднимаясь с четверенек.
– Выходи! – повторил человек в плащ-палатке.
– Нет, нет, нет, – затравленно зашептал С. и начал судорожно отбрасывать руками комья глины, царапать пальцами появившуюся крышку гроба.
– Вот гад, – с неожиданной ненавистью произнес второй человек в плащ-палатке и заорал: – А ну вылазь!
– Отставить крик, – приказал второму первый.
Человек в яме завыл.
Старшой прыгнул в яму.
– А ну давай, Михеенко, – сказал он уже оттуда. – Только осторожнее .
Человек в яме плашмя лежал на земле и, вцепившись руками в гроб, выл и выкрикивал что-то бессвязное.
– Она живая! – кричал он. – Пустите! Это я виноват! Она предупреждала! Жизнь уходит на снимок! Она живая, пустите!
– Помоги, чего смотришь! – закричал Михеенко стоявшему наверху сторожу.
Вытащенный наверх, С., стоя на коленях, цеплялся теперь за ограду соседней могилы, но его отцепили, разжав пальцы, и, оттащив, бросили на землю. Теперь он не сопротивлялся, а просто лежал, без слов воя в кладбищенский глинозем.
Сторож быстро подобрал с земли фонарь и лопату, поднял с могильного отвала и чуть ли не с поклоном подал Михеенко слетевшую фуражку.
– Связать? – отряхивая ее, спросил Михеенко. Он был возбужден схваткой.
– Отставить, – сказал старшина, глядя на корчившегося у его ног человека. – Отставить.
С. очнулся от ломоты в теле и чьих-то далеких криков. Он открыл глаза и увидел над собою окно. За ним виднелся расчерченный решеткой на квадраты кусок тусклого неба и край кирпичной стены с колючей проволокой поверху.
В полутемной комнате, кроме С., находилось еще трое. Все они смотрели на него.
