не кричал и не стонал, крепился, стиснув зубы, только тихонько мычал. Инта наломала охапку мягких веток, но он не мог на ней лежать, сполз на голую землю и сжался в комок. Нутро его ничего не принимало, даже от воды начиналась рвота. Ратники осторожно отодвинулись — от него нестерпимо пахло.

Одна Инта не отходила от больного ни на шаг. Пострел был отдан под присмотр Букису, но малыш недовольно хныкал и тянулся к своей постоянной няньке. Она же только грозила ему пальцем и продолжала возиться с больным.

— Подтяни колени к подбородку, ежели живот болит, так удобнее. И откинь голову, дышать легче будет.

Краукст откинул голову, но через минуту снова перевернулся ничком и уткнулся лицом в траву. Ратники тихонько посовещались, как с ним быть. Срубили две жерди, сплели из ветвей носилки, но он завопил, едва к нему притронулись. И думать нечего, придется переждать, может, пройдет приступ и полегчает — так переговаривались ополченцы, хотя никто в это уже не верил. Пришло время полдничать. Краукст все корчился, как на горячих угольях, то и дело хватая воздух широко раскрытым ртом. К вечеру он притих, Инта заметила только, что он еще дрожит, верно, мерзнет, и велела разложить огонь. Большой костер развести не посмели, места вокруг не разведаны, как знать, может, где в роще либо в молодняке на опушке и скрываются косоглазые. Наломали сухого валежника, чтобы пламя было поярче, а дыму поменьше, нашли полянку, окруженную кустами ольхи, осторожно перетащили больного туда. Видимо, Краукст все-таки согрелся, он лежал на спине, глядя широко раскрытыми глазами в небо, где за отсветом костра порою поблескивала одинокая бледная звезда. Инта нагнулась и потрогала его лоб, он был горячий и потный.

— Что, полегчало? Поменьше болит?

Но Краукст не ответил, видимо, даже не слыхал. Губы его что-то беззвучно шептали. Инта прильнула к ним ухом и вслушалась. Можно было разобрать только отдельные слова, но она хорошо знала семейство Краукста и всю его жизнь и поэтому догадывалась, о чем он шепчет. Дома у него осталась молодая жена и отец, неведомо почему невзлюбивший невестку. Краукст бранил старика, успокаивал жену и каялся в том, что сам временами был к ней несправедлив, — зимой он съездит в Ригу и купит ей шелковый платок в церковь ходить… «Где уж тебе в Ригу», — грустно подумала Инта и вздохнула.

Почти все уже заснули, когда два ратника, отряженные в караул, подняли ополчение. Привели двух беженцев, по виду немногим лучше эстонца, что оставили у Обручника Брициса, только ноги и язык у них еще двигались. Даже самые заядлые сони повскакивали и протискивались поближе, чтобы услышать новые вести.

Беженцы были родом из окрестностей Педедзе, две недели назад вместе с молодым эстонцем попали в полон к калмыкам. Все время их продержали на каком-то хуторе, верстах в десяти отсюда. Хутор пока что не спален, потому что сами калмыки устроили там пристанище, откуда они и делают набеги или же поблизости на большаке выслеживают беженцев, по глупости не сумевших пробраться лесом. Держали их связанными в разбитом каменном сарае у водяной мельницы. Эстонец пытался бежать, поэтому калмыки его нещадно мучили. Когда он терял сознание под кожаными нагайками, его отливали холодной водой, а ежели и это не помогало, тыкали раскаленным железом, пока опять не завопит. Потом привязывали к дереву и стреляли из лука в него, да не так, чтобы поразить насмерть, а чтобы стрелы только царапали или же втыкались в дерево над самой головой, иной раз прихватывая и прядь волос. Калмыки особенно зверели, когда напивались какого-то вонючего самогона. Завывая, принимались скакать и крутиться волчком, порою дрались между собой и опять гуртом начинали пытать пленника. После всего этого эстонца не оставляли в сарае, так с выбитым глазом и таскали с собой в набеги, привязав его к седлу или к конскому хвосту, и взбадривали кнутом. Когда тот уже не держался на ногах, его, как мешок, перекидывали через конский загривок и приторачивали ремнями. Всадник обтирал об него окровавленные лапы либо грязные бахилы. Вчера никого не было, только один караульный торчал в сарае, прихлебывая свою вонючую бурду и угрожающе скаля зубы на пленников. Лежа на земле, привалившись спиной друг к другу, они не раз пытались освободить руки, но ссохшиеся ремни, затянутые калмыцким узлом, развязать не так-то просто, да только позавчера они целый день берегли, так и не выпив, горшок с водой, хотя жажда томила нещадно. Когда стемнело, караульный, как обычно, присунулся ближе и, сидя на корточках, хрюкал, как поросенок, на которого навалилась матка. Пленники по очереди мочили руки в воде, пока ремни не размякли, и когда одному из них удалось освободиться, он освободил другого — это было минутным делом. Разом накинулись они на косоглазого. Потом выбрались вон. Опасно оставлять следы в лесу, у калмыков были две натасканные собаки, те бы уж их как пить дать догнали, куда ни убеги. Поэтому беглецы забрались в разлившуюся от дождей речушку, на которой стояла мельница, и до рассвета брели по ней вниз по течению. Хорошо, что днем не вылезли из лесу, — забравшись на разлапистую сосну у опушки, они увидели калмыцкую орду, пронесшуюся мимо них лугом в свое становище. До самого вечера беглецы не смели двинуться, затем верст пять проползли по опушке, пока у взгорка не блеснул огонь ополченцев. У одного беглеца была кривая калмыцкая сабля, у другого железная палка с толстым концом, загнутым в кольцо. Вожак кивнул головой.

— В самый раз к нам угадали: у нас один занемог, так вот вас двое вместо него. Отведете нас к логову косоглазых, а там мы их вдребезги расчихвостим, ни один не уйдет.

Беглецы на это ничего не ответили и жрали так, что противно было глядеть. Потом улеглись за кустом и сразу же захрапели. Снова поднялся ветер, костер погас, и всю ночь во тьме гнулась ольха, шелестя листвой над спящими.

Чуть свет всех разбудила яростная ругань Сусурова Клава. Вне себя от гнева, он прибежал к Мартыню и закричал, размахивая руками:

— Эти сволочи удрали! Только нашего хлеба с мясом натрескались, чертово семя!

И впрямь беглецов нигде не было, верно, вчера же с вечера похрапели для виду и тихонько убрались кустами. Мартынь рассвирепел, как и все остальные.

— Только одно и знают — убегать. Все леса скоро будут ими забиты, а тут зима на носу. Да пусть уж лучше калмыки их на месте пришибут! Пускай бегут, как наши болотненские — от трусов вред один.

Но люди не могли так быстро успокоиться, кулаки то и дело взлетали, стучали приклады мушкетов, место привала долгое время клокотало, как бурлящий котел. И вдруг все замолкли — в середину ворвалась Инта с растрепанными волосами и, вскинув руки, сердито крикнула:

— Да уймитесь, полоумные! Дайте покой усопшему!

Краукст скончался. Он лежал на спине, вытянувшись, точно в самое последнее мгновение успел пересилить боль, которая вчера целый день скрючивала его в три погибели. Щетинистое лицо, серое, как земля, скулы выдались, остекленевшие глаза глядели куда-то в холодную пустоту небосвода. Этот невидящий взгляд был так страшен, что ратники невольно отпрянули, руки их сами собой сдернули шапки.

Над кустами ольховника возвышалась одна-единственная стройная плакучая березка с поникшими ветвями, под нею и вырыли могилу. Это было нелегким делом — ковыряли и скребли мечами и на скорую руку изготовленными деревянными лопатами, покамест в глинистой земле не появилась яма в девять локтей. Когда холмик был насыпан и гладко прибит, Клав подошел к нему вплотную и прочитал молитву. Губы его еле шевелились, сквозь зубы с трудом протискивались слова, в них слышалась не покорность судьбе, не набожность, а скорее обвинение и угроза кому-то невидимому, кого все чуяли вблизи. Коренастая плечистая фигура его держалась на слегка искривленных ногах, узловатые пальцы комкали шапку, будто она была во всем виновата. Без команды вожака ратники выстроились по четыре в ряд и тихо ушли, оставив за собою в траве ровно примятый след. Время от времени то один, то другой оглядывался и вновь устремлял горящие гневом глаза в синеющую даль.

После полудня полоса болотистого леса под прямым углом круто повернула к северу. За широкой расселиной на сухой возвышенности краснел густой сосновый бор — сплошь стройные стволы с серовато- синими хвойными макушками, не видать ни одного лиственного дерева. Из березовой рощи на взгорье воины Мартыня долго и внимательно разглядывали лощину, по которой узкой блестящей полоской извивалась