целый день за исключением тех случаев, когда попадал в самую гущу борьбы, чтобы подчинить своей воле людей и обстоятельства.

Каждое утро в восемь часов утра он уже сидел за своей конторкой. В девять часов садился в автомобиль и начинал объезд банков. И обычно с ним в автомобиле было тысяч десять долларов, собранных накануне его пароходами и трамваями. Эти деньги предназначались для укрепления самых ненадежных мест в финансовой политике. И с каждым директором банка разыгрывалась одна и та же сцена. Все они были парализованы страхом, а он выступал в роли великого оптимиста. Положение улучшалось. Несомненно, улучшалось. Это чувствовалось в воздухе. Все, что оставалось делать, это сжаться еще на некоторое время и держаться крепко. Вот и все. Уже начинается финансовое оживление на Востоке. Поглядите на торговые операции Уолл-стрит за последние двадцать четыре часа. Вот показатель, откуда ветер дует. Разве Райан не сказал того-то и того-то? И не известно ли, что Морган собирается поступить именно так-то?

А лично у него разве не увеличивались постоянно доходы с городских железных дорог? Несмотря на панику, все больше и больше народу переселялось в Окленд. Начали оживать большие имения. Даже в этот тяжелый момент ему удалось продать свыше тысячи акров земли в пригородах. Конечно, это было сделано в убыток, но, тем не менее, помогло ослабить напряжение и ободрить малодушных. Вот в чем была беда — малодушие. Не будь малодушных, не было бы и паники. Восточный синдикат начал вести с ним переговоры о покупке большей части акций Электрической компании Сиерра и Сальвадор. Это свидетельствовало о том, что лучшие времена не за горами.

Если же беззаботные разговоры сменялись уговорами и просьбами, а банки отвечали отказом и явным вызовом на борьбу, Пламенный платил той же монетой. Если они умели драться, то драться умел и он — и не хуже их. Если ему отказывали в льготе, он начинал требовать. А когда дело доходило до настоящей борьбы, он умел их ошеломить.

Но он знал, как и когда нужно уступить. Когда он замечал, что в одном определенном месте стена безнадежно качается и осыпается, он клал на нее заплаты наличными деньгами, какие доставляли ему три компании. Если банки выдержат, выдержит и он. И они должны были выдержать. В случае краха все его обеспечения, какие они держали, будут выброшены на хаотический рынок, и тогда наступит конец. И часто, по мере того как шло время, его красный автомобиль вез, помимо наличных денег, самое ценное обеспечение, каким он владел, — акции Транспортной, Объединенной водопроводной и Городской железнодорожной компаний.

Представителю купцов Сан-Антонио, прикрывавшемуся тем, что он несет на своих плечах судьбы многих, он заявил:

— Все это мелкая рыбешка. Пусть разоряются. Я здесь — главный гвоздь. От меня вы сможете получить больше денег, чем от них. Конечно, вы слишком многих взвалили на свои плечи, и вам придется выбирать — вот и все. Это разорение или смерть для вас или для них. Я слишком силен, чтобы разориться. Вы могли только поставить меня в затруднительное положение и сами запутались. Чтобы выпутаться, вы должны пустить ко дну мелюзгу, и в этом я вам помогу.

Именно в этот период — во время финансового кризиса — Пламенный занялся Симоном Долливером и довел своего соперника до полного краха. Главной опорой Долливера была компания «Золотые Ворота», и представителю этой компании Пламенный сказал:

— Я вам протянул руку, вы отказались и сейчас сидите накануне краха, а Долливер оседлал вас и меня. Так дело идти не может. Понимаете — не может. Долливер не смог бы выплюнуть и одиннадцати долларов, чтобы вас спасти. Сбросьте его, а я вам скажу, что я сделаю. Я дам вам мелочь, какую приносят в четыре дня городские железные дороги, это составляет сорок тысяч наличными. А шестого числа этого месяца вы можете рассчитывать еще на двадцать тысяч от Водопроводной компании. — Он пожал плечами. — Хотите — берите, не хотите — не надо. Вот мои условия.

— Собаки грызутся, и я не собираюсь упускать мясо, какое мне попадается, — объявил в тот же день Пламенный Хегэну, и Симон Долливер разделил участь тех несчастных, которых великая паника поймала с кучей бумаг и без наличных денег.

Хитрость и уловки Пламенного были поразительны. Ничто — как крупное, так и мелкое — не ускользало от его зоркого глаза. Напряжение, переживаемое им, было ужасно. Он больше уже не завтракал. Дни были слишком коротки, и полуденные часы он проводил за работой. К концу дня он был совершенно без сил и, как никогда раньше, искал отдыха за оградительной стеной из алкоголя. Он немедленно отправлялся в свой отель и прямо в свои комнаты, где ему сейчас же приготовляли коктейль. К обеду мозг его был уже затуманен, и паника забыта. К ночи шотландская с содой завершали дело — это не было бурным опьянением или состоянием дурмана, он просто ощущал действие приятного анестезирующего средства.

На следующее утро он просыпался с пересохшими губами и горлом и с ощущением тяжести в голове, которое быстро рассеивалось. В восемь часов он уже сидел за конторкой, готовый к борьбе, в десять — объезжал банки, а затем, без минуты перерыва, до вечера погружался в промышленную и финансовую путаницу и деловые разговоры с людьми, толпившимися вокруг него. С наступлением ночи возвращался в отель к коктейлю и виски — такова была программа изо дня в день в продолжение многих недель.

Хотя Пламенный всегда производил впечатление бодрого, неутомимого человека, кипевшего энергией и жизнерадостностью, в действительности он чувствовал сильную усталость. Иногда, в чаду опьянения, он словно прозревал, и многое становилось ему значительно яснее, чем в трезвом состоянии. Так, например, один раз ночью, сидя на краю кровати с башмаком в руке, он задумался над афоризмом Диди по поводу того, что он не может спать одновременно на двух кроватях. Не выпуская башмака, он посмотрел на серию волосяных уздечек, развешанных по стенам. Затем, все еще держа в руке башмак, он встал и торжественно пересчитал их и, перейдя в смежные комнаты, закончил подсчет. Вернувшись к кровати, он серьезно обратился к башмаку:

— Малютка права. Можно спать только на одной кровати. Сто сорок волосяных уздечек, и ни одна мне не нужна. Мне некогда ездить и на одной лошади. Бедный старый Боб! Лучше бы отправить тебя на пастбище. Тридцать миллионов долларов, впереди — либо сто миллионов, либо — нуль, а чем я могу похвастаться? Есть куча вещей, которых нельзя купить за деньги. Я не могу купить малютку. И емкости за деньги не купишь. Какой толк от тридцати миллионов, если я не могу вместить больше одной кварты коктейля в день? Если бы я мог влить в себя сто кварт, тогда было бы иное дело. Но одна кварта — одна несчастная маленькая кварта! У меня тридцать миллионов, а работаю я больше, чем любой из моих служащих, и за все это я получаю два блюда, совсем невкусных, одну постель, одну кварту коктейля и сто сорок волосяных уздечек на стене. — Он безумным взглядом окинул серию уздечек. — Ну, мистер башмак, я немного наклюкался, покойной ночи…

Человек, пьющий в одиночестве, значительно хуже обыкновенного пьяницы, а Пламенный пил именно так. В обществе он больше уже почти никогда не пил, а только в своих комнатах, наедине с собой. Возвращаясь усталым, после упорного трудового дня, он усыплял себя спиртом, зная, что на следующий день проснется с пересохшим, горящим горлом и повторит ту же программу.

Между тем страна не оправлялась с обычной своей эластичностью. Денег не прибывало, хотя случайный читатель газет Пламенного, либо всех других субсидируемых газет, должен был вывести заключение, что финансовый кризис миновал и паника отошла в область истории. Общественное мнение было бодрым и оптимистичным, но большинство выразителей этого мнения находилось в отчаянном положении. Сцены разыгрывались в тишине конторы Пламенного, а о собраниях директоров редакторам его газет сообщались ложные сведения, как было, например, когда он обратился к крупным акционерам Электрической компании Сиерра и Сальвадор, Объединенной водопроводной компании и прочих акционерных обществ.

— Вам придется раскошелиться. В ваших руках хорошая доля, но вам нужно кое-чем пожертвовать, чтобы ее удержать. Какой толк разглагольствовать о тяжелых временах? Разве я не знаю, что тяжелые времена настали? Разве не потому вы здесь? Я ведь вам уже говорил, что придется раскошелиться. У меня