— Вот именно. Новость будет с продолжением, потому что мы будем раскручивать эту историю. Непредвзято, честно, в интересах нации. Пока не придет момент отойти в сторонку, но к тому времени мы зададим мистеру Урхарту такого жару, что расхлебывать он будет месяцы. Вот тут-то и окажется, что он не только не избран, но и не имеет шансов быть избранным.
Он бросил трубку на аппарат и повернулся к Квентину, который стоял, прислонясь к стене в дальнем конце отделанной мрамором огромной ванной комнаты, и внимательно изучал аэрозольный баллончик.
— Квентин, ты помнишь короля Эдуарда Второго?
— Вы имеете в виду того, которого застали с окровавленной кочергой в руках? — Он презрительно скривил губы, подтверждая, что ему известна эта легенда о подлом убийстве.
— Если я когда-нибудь узнаю, что хоть одно слово моего разговора было повторено за этими стенами, ты будешь Эдуардом Первым. И я лично позабочусь о кочерге. Ты меня понял?
Квентин постарался, очень постарался убедить себя, что газетчик шутит. Он бодро улыбнулся, но в ответ получил только пристальный взгляд, который не оставлял места для сомнений. Квентин вспомнил, что Лэндлесс никогда не шутил. Не произнеся больше ни единого слова, Квентин вернулся к стрижке.
Первый выпуск она купила на улице. На лестнице она столкнулась с курьером.
— Рад видеть вас снова, мисс.
Ухо Салли резануло это «снова». Ей только показалось или это ее вина говорила в ней? Нет, не вина. Она уже давно решила не подчинять свою жизнь правилам, которые другими так легко отвергаются. Она никому ничего не должна, и она не будет единственной нищей святой среди окружающих.
Он разложил газеты рядом на полу и долго в задумчивости разглядывал их.
— Началось, Салли, — сказал он наконец. Она отметила нотку опасения в его голосе. — Скоро мы будем за точной возврата.
— На пути к победе.
— Или на пути к тартарары.
— Перестань, Френсис, это то, чего ты хотел. Люди начинают задавать вопросы.
— Не пойми меня неправильно, я не падаю духом, я только слегка осторожен. В конце концов, я англичанин, и это мой король. И, похоже, не только мы задаем вопросы. Кто этот Квиллингтон, этот неизвестный пэр с манией мессианства?
— А ты его не знаешь? Это брат человека, который, как говорят, настолько близок к принцессе Шарлотте, что может подхватить ее грипп. Регулярно фигурирует в колонках светских сплетен.
— Ты читаешь светские сплетни? — Он был неприятно удивлен: Элизабет имела привычку читать их за утренним столом. Он внимательно посмотрел на Салли, спрашивая себя, доведется ли ему когда-нибудь завтракать с ней.
— Многие из моих клиентов живут ими. Притворяются расстроенными, когда фигурируют в них, и просто убиты, когда их там нет.
— Значит, Квиллингтон — из королевской рати, не так ли? А королевская рать уже приняла вызов и готовится к битве.
Он все еще стоял над газетами.
— Кстати, о клиентах, Френсис. Ты хотел познакомить меня с новыми лицами, но, кроме случайного курьера и горничной, я ни с кем не познакомилась. Похоже, все наше время мы проводим наедине.
— На самом деле наедине мы никогда не бывали. Здесь это невозможно.
Она подошла и нему сзади и обняла его, уткнув лицо в хрустящий свежий хлопок его рубашки. Она слышала его запах, запах мужчины с его мускусным оттенком, смешанный с запахом крахмала и чуть-чуть — одеколона, и почувствовала нарастающее тепло его тела. Она знала, что опасность доставляет ему наслаждение, дает ощущение, что он завоевывает не только ее, но с ней и весь мир. Тот факт, что в любой момент в комнату мог войти курьер или сотрудник резиденции, только обострял его уверенность в себе. С ней он непобедим. Настанет момент, когда он будет чувствовать себя так все время, когда отбросит настороженность и перестанет признавать любые правила, кроме своих, однако, достигнув вершины своей мощи, начнет сползать вниз, к поражению. Так случается со всеми. Они начинают убеждать себя, что новый вызов — уже не новый, а просто продолжение старой, уже выигранной битвы. Разум начинает замыкаться в себе, они теряют чувство реальности и гибкость, будучи не в состоянии приспособиться к возникающим опасностям. Их зрение перестает отражать мир, оно рисует только повторяющиеся картины. Не у Урхарта, пока нет, но иногда и у него. Она ничего не имела против того, что ее используют, пока она тоже могла использовать его и пока отдавала себе отчет в том, что это, как и все на свете, не может длиться вечно. Обняв его грудь, она просунула пальцы между пуговицами его рубашки. На премьеров всегда оказывают давление, сначала их собственное тщеславие и чувство неколебимости, потом избиратели, их коллеги и политические соратники. Никогда не давит только король, уже давно.
— Не волнуйся о своих клиентах, Салли. Я устрою это.
— Спасибо, Френсис.
Она поцеловала его шею, продолжая играть пальцами на его пуговицах, словно на клавишах рояля.
— Ты отлично знаешь свое дело, — выдохнул он.
— Миссис Урхарт нет дома?
— Она у сестры. В Файфе.
— Это, наверное, далеко.
— Далеко.
— Понимаю.
Она оставила в покое пуговицы. Он все еще стоял над газетами, глядя на дверь, как Гораций на мосту, готовый встретить любого непрошенного гостя, чувствуя себя всемогущим. Она знала, что, когда он вот так, с ней, ничто другое не имеет для него значения. Какая-то его часть даже хотела, чтобы дверь вдруг распахнулась и вся Даунинг-стрит увидела его с этой молодой, привлекательной женщиной и поняла, что он — настоящий мужчина. Возможно, он не отдавал себе отчета в том, что к нему уже перестали бегать с депешами и правительственными бумагами, когда она была у него, и всегда находили предлог для того, чтобы сперва позвонить по телефону или просто вообще не беспокоить его. Они знали, разумеется, они знали. А он… возможно, он уже терял ощущение реальности.
— Френсис, — прошептала она ему в ухо, — я знаю, что уже поздно. Там будет темно, но… Ты давно обещал показать мне зал заседаний кабинета министров, твое особое кресло.
Он был не в силах ответить. Ее пальцы лишали его дара речи.
— Френсис, пожалуйста…
У него снова была бессонница. И он знал, что начинает видеть все в искаженных пропорциях. Вот мелочь, вроде его кружки для зубной щетки. Слуга заменил ее, как всегда полагая, что слугам лучше знать, что для него лучше. Была неприятная, озлобленная перебранка, и теперь ему было стыдно за себя. Он получил свою кружку обратно, но при этом утратил спокойствие и достоинство. И все же осознание того, что происходит с ним, почему-то делало все еще хуже.
Из зеркала в ванной на него смотрело осунувшееся, постаревшее лицо с морщинами вокруг угасших глаз, напоминавших «черную метку», предупреждение о смерти. Рассматривая свое лицо, он сравнил его с лицом отца, страстным, необузданным, упрямым, и вздрогнул. Он состарился, даже не успев как следует начать жить, потратив свою жизнь на ожидание смерти родителей, как теперь дети ждут его смерти. Если бы он умер сегодня, были бы грандиозные государственные похороны, на которых скорбели бы миллионы людей. Но чем бы он запомнился им? Не номинальный глава государства, а он сам, человек?
В детстве кое-какую компенсацию он получил. Он помнил, что больше всего любил проходить взад и вперед перед дворцовым караулом, который всякий раз приветствовал его приятным щелканьем каблуков и взятием ружей наизготовку. Обычно эта игра продолжалась до тех пор, пока ни у него, ни у солдат не оставалось больше сил. Но его детство никогда не было нормальным: всегда один, он не мог повозиться с товарищами, как другие дети, а теперь вот его хотели лишить и зрелого возраста. Он смотрел телевизор, но не понимал и половины рекламных объявлений. Это был поток сообщений о каких-то кредитах под залог, о
