лавочники, не доведя обычный торг, разбежались ошпаренным муравейником из банков, магазинов, конторок. На толщь душивших набережных и дамб к городам из океанов двинулась вода. Столбы телеграфные то здесь, &# 8196; то там соборы вздергивали на провода. Бросив насиженный фундамент, за небоскребом пошел небоскреб, как тигр в зверинце — &# 8196; мясо &# 8196; фунтами, пастью ворот особнячишки сгреб. Сами себя из мостовых вынув, — где, хозяин, лбище твой? — в зеркальные стекла бриллиантовых магазинов бросились булыжники мостовой. Не боясь сесть на́ мель, не боясь на колокольни напороть туши, просто — как мы с вами — шагали киты сушей. Красное все, и все, что бе́ло, билось друг с другом, билось и пело. Танцевал Вильсон во дворце кэк-уок, заворачивал задом и передом, да не доделала нога экивок, в двери смотрит Вильсон, &# 8196;а в две́ри там — непоколебимые, походкой зловещею, человек за человеком, вещь за вещью вваливаются в дверь в эту: «Господа Вильсоны, пожалте к ответу!» И вот, притворявшиеся добрыми, колье на Вильсоних бросились кобрами. Выбирая, которая помягче и почище, по гостиным за миллиардершами &# 8195;гонялись грузовичищи. Не убежать! Сороконогая меб ель раскинула лов. Топтала людей гардеробами, про тыкала ножками столов. Через Рокфеллеров, валяющихся ничком, с горлами, сжимаемыми собственным воротничком, растоптав, как тараканов, вывалилась, в Чикаго канув. По улицам в сажѐни дома не видно от дыма сражений. Как в кинематографе бывает — вдруг крупно — &#
