Старики улизнули. Молодые на мол. Вышли. Песни бунта и молодости. И лишь до берега вал домёл, и лишь волною до мола достиг — бросились, будто в долгожданном сигнале, человек на человека, класс на класс. Одних короновали. Других согнали. Пешком по морю — и скрылись из глаз. Других глотает морская ванна, другими акула кровавая кутит, а эти вошли, ввалились в Ивана и в нем разлеглись, как матросы в каюте. (А в Чикаго ничто не сулило пока для чикагцев страшный час. Изогнувшись дугой, оттопырив бока, веселились, танцами мчась.) Замерли римляне. Буря на Тибре. А Тибр, взъярясь, папе римскому голову выбрил и пошел к Ивану сквозь утреннюю ясь. (А в Чикаго, усы в ликеры вваля, выступ мяса облапив бабистый, — Илл-ля-ля-! Олл-ля-ля! — процелованный, взголённый, &# 8195;разухабистый.) Черная ночь. Без звездных фонарей. К Вильсону, скользя по водным массам, коронованный поэтами крадется Рейн, слегка посвечивая голубым лампасом. (А Чикаго спит, &# 8196; обтанцован, &# 8196; опит, рыхотелье подушками выхоля. Синь уснула. Сопит. Море храпом храпит. День встает. Не расплатой на них ли?) Идет Иван, сиянием брезжит. Шагает Иван, прибоями брызжет. Бежит живое. Бежит, побережит. Вулканом мир хорохорится рыже. Этого вулкана нет на составленной старыми географами карте. Вселенная вся, а не жалкая Этна, народов лавой брызжущий кратер. Ревя несется странами стертыми живое и мертвое от ливня лав. Одни к Ивану бегут с простертыми руками, другие — к Вильсону стремглав. Из мелких фактов будничной тины выявился факт один: вдруг
