отражалось что-то: небо, деревья, люди, и летящие в небе гуси. Так остро хотелось, — он чуть не взвыл, и с головой зарылся в подушку, под одеяло.

Снились немцы, а в пруду четко увидел он тени летящих немецких штурмовиков. И вот-вот бы увидел себя: в виде карпика, выдернутого из пруда, кричащего широко открываемым ртом, в оглохшую, равнодушную тишину.

Не успел увидеть, потому, что Григорий Михайлович теребил в плечо.

—  А, — протер глаза Мирка, — я понял!

Он вылетел из-под одеяла, подушка слетела на пол.

—  Кошмары? — спросил старшина, — А я молока принес.

 — А Викентий Стасович… — пролепетал Мирка.

—  Попей молока. А туда успеешь.

—  Не звали? — не понял Мирка.

—  Нет. Ты пей.

Мирка пил молоко, не зная, что думать, и как быть дальше…

К Викенту он попал поздно, под вечер. Спекся к этому часу от мыслей о том, как быть. Просто понять бы, что происходит. Но что понять, что придумать можно, в неполных семнадцать, когда так непросто не запятнать свои руки?

Он отвернулся от солнца. Оно уходило к земле, на западе, там, где была война. Мирка — спиной к нему, всмотрелся во тьму востока. Там была жизнь. Там, когда-то, был он… Родина, милая, есть ли теперь там для Мирки место? Оттуда, со стороны его родины, наплывали потемки.

—  Дописывай, — распорядился Викент. Он вряд ли когда-то спал и умел говорить без предисловий. Мозг его постоянно работал. Это внушало к нему уважение, и какой-то страх. Мирка только вошел, а тот уже протянул бумаги.

—  Там, ты помнишь, писали, что «личные данные сообщу дополнительно»?

—  Да, — Мирка вспомнил.

—  Пиши. Машук…

Мирка внес фамилию.

 — А теперь скажи честно: что-то нового ты в этой жизни вчера и сегодня увидел?

—  Увидел.

—  Вот интересно. И что же? Историк голоса не потерял?

—  Нет.

Викент присмотрелся внимательно. У него, — если видеть их на расстоянии, — проницательные, думающие глаза. Он взвешивал, Мирка видел: взвешивал, Миркины слова. Не торопился, вытащил папиросу, выдул мундштук, смял в двойную гармошку, и закурил. Краем глаза он покосился на стол, под бумаги. Мирка снова увидел там пистолет.

—  Мирка вопрос мой ты слышал?

—  Да. Слышал. Историк оправдывал высшее руководство страны…

 — Та-ак… — папироса едва не отклеилась от сухих губ. — Оправдывал?

—  Да, оправдывал.

—  Может, товарища Сталина он оправдывал?

—  Думаю, что как раз его он имел в виду.

—  А за что же? Чем же товарищ Сталин перед нем провинился?

—  Вот, как раз он и говорил, что не провинился.

—  Как раз?

—  Как раз!

—  Так поясни, о чем речь?

—  Говорили о голоде.

—  Кто?

—  Все… — растерялся Мирка. Но уточнил, — Тот, у кого бровь разбита.

—  Ага, есть такой…

 — Он еще про эшелон говорил с сухарями.

—  Историк?

 — Да, про эшелон с сухарями для революции в Германии.

—  Для голодающей, рабоче-крестьянской немецкой армии?

—  Я не знаю.

—  Так в чем же товарищ Сталин оправдан?

—  Во всем виноваты стройки. Великие стройки страны.

—  Сталин не виноват?

—  Нет. Он не виноват.

 — Историк… — задумался Викент, — И лупоглазый… А как остальные?

—  Нормально.

—  Не поддавались на провокации?

—  Нет.

—  Сознательный, видишь, народ у нас. Но не все, далеко не все. А наша с тобой задача, Мирка… Мирка — повторил он, думая, — Мир, а ты водки не хочешь?

—  Нет, этого не хочу?

—  А кагорчика? Помнишь кагор?

—  Этого, может быть… — поддался вдруг Мирка.

—  Ну, так поди, принеси. Или мне идти?

—  Нет, я сам.

—  Шкаф открой и возьми котелок. И — давай.

В шкафу Мирка увидел тот же, с которым уже ходил, котелок. Рядом стояла винтовка. Та, из которой он убил немцев. Он знал ее: у нее ожог на прикладе был, в виде размытого круга.

—  Спросят: кто и куда — скажешь, вино для Викента. Понял?

Склад уже был под охраной. Но Мирка сказал, как велел Викент, и вопросов не было. Вино принесли из подвала без промедлений. Котелок — до краев…

 — Привет передать ему? — шутливо поинтересовался Мирка.

—  Не надо! — грубо ответил солдат.

В двух тарелках стояло мясо, когда он вернулся. А на сковородке — глазунья. Ее три с половиной года не видел Мирка. «Из-под немецких куриц!» — подумал он.

—  Пей, Мирка, пей, а напишем после! Историк и лупоглазый, они же, наверное, спят? Так чего ж мы писать должны? Не надо… А как тебе, кстати, спалось там? Не страшно?

—  Нормально.

—  А если еще, по моей личной просьбе?

—  Если надо... — Мирка, не возражая, пожал плечами.

—  Нравишься ты мне, Мирка!

Над столом, над горячей глазуньей, сошлись их стаканы.

—  Входи, давай, Мирка, во взрослую жизнь. Пей вино с офицером, и говори о жизни.

 — Что говорили о Машуке с Карнауховым? — поев, поинтересовался Викент.

—  Викентий Стасович, — опомнился Мирка, — не было заговора, никакого.

—  Да ну!

—  И Карнаухов, — он ранен.