— Ты шанса просил?

Мирка кивнул. Он хотел бы помочь, а не делать проблем для утомленного Викентия Стасовича.

—  Толкай лапшу в уши, Мирка. И не дай же мне бог! — скрипнул он зубами, вздохнул, и покосился, по правой руке, на стол. Там лежал пистолет.

—  Мирка, — тихо, хрипло, позвал он, — слушай. Сейчас ты пойдешь к ним, назад. Скажешь, что Красный крест тобой, вроде бы, интересовался вчера, да очередь не дошла. И потому, мол, Викент, — он сам себя сейчас так и назвал, поясняя, — да что я, не знаю, кто я?... Так вот, Викент тебя снова назад возвращает. А что же ему: в бега тебя отпускать? И, — все как вчера: отсыпайся, и пообедай с ними, и — слушай. Главное — слушай! Потом все напишешь, договорились?

—  Викентий Стасович, а как про мой плен?

—  Гляди, — встряхнул он головой, — в роль вошел… Молодец! Водки хочешь?

—  Не-е…

 — Вон, чаю попей, сколько хочешь. Потом иди. А про плен уже врать не надо, глупо… Мирка, ты все понял?

—  Конечно, все понял.

Торопливо и вволю, напился Мирка горячего, сладкого чая. Викентий не торопил. — И, вот что, — сказал он напоследок, — когда выводить тебя будут, ты не поленись, сложи руки за спину. Там так принято.

—  Хорошо, — сказал Мирка.

 — О, а тебя и не ждали! — встретили те, с кем он был вчера, — Думали, ты уже, как говорится: «Нах хаузен»!* (*Нем. Домой)

 — Не получилось. Хотел меня Красный крест, а очередь не дошла. Викент меня спать отправил…

 — Викент? — переспросили меня.

—  Все его так зовут.

Глаза говорившего, и, я так заметил, другие глаза, оглядели Мирку с сочувствием.

 — Ну, возвращайся!

Мирка занял вчерашнее место.

 — А он тебя ни о чем не расспрашивал? — вскоре спросили его.

—  Нет. Кажется, ему это не интересно.

—  Ой, дай бог бы. Дай бог…

 — Да, неважно тому: букашка, тварь божья; или последняя гнида, под ноготь попала — он все раздавит! Людей для таких просто нет!

—  Мальчонке-то, — повременив, спросил кто-то, — зачем это все?

—  А не известно, есть ли мальчонки для этой твари!...

«Вот, слышал бы он! — про себя усмехнулся Мирка, и подумал о том, сколь опасной может быть правда. — Скажи-ка я им, что у нас с Викентом!».

Он, как и вчера, заснул. Освенцим вымотал, и очень непросто было смотреть этим людям в глаза. Лучше закрыть бы, пока это все не кончится!...

 — Чай принесли! — разбудили его.

—  Пей, наслаждайся, в лагере чая не будет.

Это уже не ему говорили. В стороне, сказал кто-то, кому-то.

Это был, в самом деле, чай. Далеко не такой, как у Викента: тот крепче был, раза в четыре. К чаю было по два кусочка хлеба — с нашей, армейской кухни. Все-таки были у Родины Мирка и эти люди, на счету и довольствии. Хлеб: по два ломтика, был посчитан на всех.

Он осмотрелся, когда попили чаю. Того, кому в зад прилетела лопатка с неба; (Карнаухов, — припомнил он: так назвал Викент) и того, кто на сборном немецком пункте, тогда, в сорок первом, был с ним, — здесь не было.

Больше не было сна, он просто лежал, и смотрел в потолок. А потом осторожно спросил:

 — А-а, вчера с нами был… из-под Ельни?...

—  Нет их! Карнаухова, и Машука. Викент прилепил им заговор.

—  Прилепил?

—  Да. Малой, ты хоть понимаешь, о чем спрашиваешь? Каюк им, обоим!

У Мирки, внутри, как тяжелая дверь с петель, рухнуло: — Каюк? — прошептал он.

—  Каторга, по 54-й.

—  Каторга, в наше время?

 — Каторга! Хоть и не царское время, а каторга есть. Для изменников Родины. И, какая-то сволочь из наших, сдала Машука, Карнаухова! Так вот…

 — Да, кто его знает… — осадил из угла кто-то, — Нам неизвестно: из наших ли? Кто знает, где до нас побывали люди?

—  С Машуком Карнаухов встретился здесь.

—  И там, под Ельней…

 — И там. Но об этом они только знали, двое.

—  А теперь узнал третий.

—  Хуже всего, что четвертый — Викент!

Мирку почувствовал, что это значит: ходить по острию ножа, на который его выводил Викент. И оставлял потом одного. Ведь Мирка один был здесь. И с теми, кто здесь, они были врагами. Да, свои люди, наши, родные; солдаты, хлебнувшие лиха. А Мирка для них: их, все же, больше, — был хуже чужого! «Кто меня сделал таким? — думал Мирка, — Война? Немцы? Викент? Или кто-то еще?» Было больно, той болью, которую он показать не мог. Как тогда, когда прятал ее в страхе перед врачем-ээсовцем. Как в ту ночь, когда видел призрак-НКВДиста. НКВД теперь не был призраком. Но ужас какой-то блуждал внутри.

Пряча себя, он закрыл глаза, и подумал, что совсем мало вспоминает теперь о своей семье, о сестричке, маме… И совсем не знал, как вспомнить, как нарисовать в памяти, в воображении, отца… Это ведь из-за того, что теперь не совсем в душе Мирки чисто. Совсем недавно, не покидали тайные, и озаренные светом надежды, домашние, довоенные грезы…

 — Ребята, — заметил кто-то, — наговоримся еще, у Викента.

Да, еще было рано: чуть более четырех: времени, когда начиналась война.

«Ну, что я тут должен слушать? Как он себе представляет?» — думал Мирка. Безответно думал, припомнилось только: «И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Ни кому это на хрен не надо! Делать надо, что говорят». И он это делал, выставляя Мирку на опасное острие…

Кроме Ивана и Машука, нет еще двоих. О них ничего не сказали, когда пришел Мирка. А это его выручало: сомневаться могли как раз в тех, кого нет. Может, кто-то, из тех, рассказал, или написал Викенту. Стало полегче, но все же, слова, даже в мыслях, не клеились... Нить оборвалась какая-то. Важная нить. Кажется, без такой нити, человек перестает быть в ладу с собой.

Фильтрация продолжалась. Вернулся от дознавателя один из тех, с кем Мирка был здесь позавчера. Вернулся не похожим на остальных. «Счастливчик!» — мелькнуло, — наверное, лучиком в каждой душе.