высшее руководство, и, стало быть, на товарища Сталина, в том числе. Логика убеждала, сам ход Истории.

 — А платиться за ошибки народу?

 — Именно так! Копейкой такого не оплатить?

—  А как же вина? Расплата? — спрашивал голос, которого не было слышно раньше. — История ведь справедливости учит.

—  За ошибки вождей, всегда платят народы. В любой стране мира, во все времена!

—  А за вину народа, Михалыч кому платить, а? Тогда же наоборот — вождям. Вот такое в Истории было когда-нибудь, нет?

—  Нет, — спокойно ответил Михалыч, — потому, что народной вины не бывает!

«День бесстрашия! — думал Мирка, — Мы годами молчать способны. И то, что годами копится, там, в душе каменеет. А болтливость: о постороннем, о пустяках не спасает душу. И особенно больно, когда есть что сказать...»

 — Ты считаешь… — слышал он голос убежденного в правоте человека, — А как же фашизм? Что это? Кто это? — усмехнулся спросивший, — Скажешь, что это фигня — не немецкий народ? Они все — фашисты! Малой, — он кивнул на Мирку, — и тот это видел! Ему ты скажи, что немцы не виноваты. Что фюрер их виноват, Адольфа…

 — Шикльгрубер, ефрейтор… — стал отвечать Михалыч.

—  Ефрейтор?

—  Да, он был ефрейтором. Стал рейхсканцлером!

—  А кто его вытащил в канцлеры? А? Михалыч? Красивые вещи, правильные ты говоришь, насквозь! Немцы — скоты! Малой, — это спросили Мирку, — не так?

—  Так, — согласился Мирка. Мог он сказать по-другому? Когда немец, подняв рукоять автомата под мышку, стрелял в лицо, — он же видел, как на штаны его, на сапоги, кровавая пыль летела. И разлетались обломки костей. Осколки… — он все это видел! А мало ли видел в Освенциме? Они, всенародно, тварь свою, Гитлера делали! Сами, или чего-то не понимает Мирка?

—  Так! — сказал он.

Михалыч сложив треугольником руки, думал. Вершинами руки его упирались в лоб, в переносицу. Не мог бы так сделать тот, у кого изувечена, — немцем, наверняка, — переносица. Оппонент Михалыча…

«Войне наступает конец, — думал Мирка, — а взгляд этого человека так и останется непримиримым».

Снова видел он немца, стреляющего в лицо, и вдруг занавеской над рамой оконной, — надвинулись те, кого убивал он сам. Падали перед ним. Не все сразу: он ведь каждого, по отдельности, убивал…

Чужие шаги раздались в коридоре. Повисла усталая тишина. Все посмотрели на Павла.

—  Счастливчик! — открылась дверь, — Никитин, давай выходи с вещами! Твои, за тобой приехали.

Никитин, прощаясь, обошел всех, пожал руки.

—  Мирка, — сказал он, похлопав его по спине, обнял и, задумавшись коротко, просто сказал, — все еще будет, знаешь!

—  А что там от советского информбюро? — спросили у постового.

—  Да, немцы союзникам сильно по ж… дают, где-то в Андах.

—  А-а, значит, спасать их будем.

—  Да, кто, кроме русских спасет!

—  А что ты без автомата ходишь?

—  Я? А зачем мне? Еще отберете… — усмешка солдата в усы, была не враждебной. Или так показалось Мирке…

Грохнула дверь, остались без Павла и почувствовал каждый, может, не только Мирка, себя: ломтем отрезанным.

—  А в двадцать третьем, — сказал Михалыч, — Россия, голодная, послевоенная… И не все это помнят… не все, но такое было. Эшелон с сухарями… Вы представляете — эшелон! Через Ковель и Брест ушел в Германию. Хлеб от русских для революции. Она там была, в Германии, после нашей, была… Вот, представьте: по России и Украине шел эшелон — да, разграбить его, раздербанить, могли на любом километре. Муки в это время не было — вот почему сухари. Каждый, кто мог — от себя, для германской, забытой теперь, революции! Сухари — это значит, что каждый наш человек, советский, последним с германским революционером делился. Последним, каждый…

 — Хорошо же, скоты они, отблагодарили!

—  Шикльгрубля твоя, тьфу! — сплюнул кто-то в сердцах.

В этот вечер он был забыт. Не грохнула дверь, не сказал постовой:

 — Выхованец, с вещами на выход.

Не пришлось, при этом закладывать за спину руки. Он вспомнил, как торопливо и вволю напился горячего чая в викентовом кабинете. Вспомнил и то, что Викент ничего не обещал… «Пожалуй, — подумал Мирка, — готовиться к худшему надо. «Ценный я человек!» — усмехнулся он. Правда, которую он слышал здесь, под сомнение ставила, что это так! «Кто я ему? — рассуждал Мирка, — Смешно! Одним больше, другим меньше. Война еще столько нас выдаст в дело таким, как он!» Он вспомнил новое слово и поинтересовался:

 — А что такое Гулак?

Легкий шорох он уловил, вздохи, типа «прочистки горла», но ответ получил не сразу.

—  Ты что? — удивленно спросили его, — Туда что ли собрался, Мирка?

—  Не знаю… Я не знаю, что это такое?

—  Оттуда ж такое в твоей голове? М-да уж…

«Вопрос непростой», — почувствовал он.

—  ГУЛАГ, Мирка, это… Про «Беломор» слыхал?

—  Беломорский канал? Конечно.

—  А знаешь, кто его строил?

—  Ну, кто? Народ строил; партия, комсомол.

—  И какой же народ?

 — Ну, как… — пожал он плечами.

—  А «Путешествие из Петербурга в Москву» читал? — уточнил Историк.

—  Радищева? Да, в школе учили, и сам читал.

—  Там о железной дороге, ты помнишь?

—  Да.

—  Вот то же — и «Беломорканал». А ГУЛАГ — это раз может, в сто побольше, и, в основном, — в Сибири.

—  Что-нибудь понял? — уточнил другой голос.

—  Да… — ответил, совсем неуверенно, Мирка.

—  Не дай бог! — услышал он хриплый вздох.

«Ломоть, — подумал он о себе, — отрезанный, никому не нужный…».

А утром, примерно в четыре: он это время угадывал по привычке — в Германии рано светает, в первую половину года, — постовой, так же, без автомата, открыл дверь.

—  Кириллов, — назвал он, — Лобойко, Петров… А! Петрова нет уже! Ну, — он тряхнул головой и припомнил, — а Выхованец есть?

—  Есть! — отозвался Мирка

 — Видеть тебя там хотят.

—  Красный крест? — удивился Мирка.

—  Красный, не красный, а крест найдется. Давайте, на выход, живо!

Мирка сложил руки за спину, и, не оглядываясь, вышел.

В конце коридора встретил солдат с автоматом: — Идемте! — сказал он, пропуская вперед.

А в пути он остановил Мирку, и негромко сказал: — Дуй к себе. Позовут, когда надо.

Мирке остро хотелось увидеть маму, сестренку, отца, родной пруд с причалом. Пруд, в котором всегда