—  Моя часть в ста километрах отсюда! Вы представляете! С ними уже связались и оттуда готовы за мной приехать.

 — Ух ты! И кто ж тебя так порадовал? Уж не Викент ли?

—  Он самый!

—  Вот уж, кто говорил, что справедливости нет!

—  Да, не-е… Я ж не так говорил. Она есть, да шагать до нее и шагать…

 — И, не всем дошагать…

 — До Родины- так далеко! А уж до справедливости нашей, — еще и того далече!

—  А чего мы носы раньше времени в землю тыкаем, а? Стоит ли? — Мирка узнавал Михалыча.

—  Однако, Михалыч, в политруки тебе надо было! Уже бы и отфильтрован был, и совсем не с нами!.

Однако, плохой этот день был, унылый. Гадость какая-то, какая-то, как непотреб человеческий, из уборной в задках двора, — повсплывала. Видно, в каждом подобный непотреб, в задках душе есть. Немного, да все же… И вот повсплывал, как-то враз.

Поэтому гадко уныло и неуютно, было, кажется, всем.

—  О науке я думал, — отозвался, по поводу политрука, Михалыч, — а о политике — никогда…

 — Чего же мы взъелись-то?... — заступился кто-то, — Можно, вон, за человека порадоваться.

—  Я и рад. За него я рад. За тебя бы еще, и за себя бы также…

 — Вот, Михалыч и говорит: носом в землю. Чем к верху торчим, когда — носом в землю?!

—  Так и есть, — посмеялся кто-то, — на нас поглядеть…

 — Ну, погляди, Сень, и тебя вон, в умные мысли тянет! Глядишь, и подашься сам, в ученые, или историки…

 — Будь делу на пользу, — подамся.

—  Байками уши народу травить?

—  История, — ровно, спокойно сказал Михалыч, — не байки. Историю делаем мы. И выдумать ее невозможно. В ней разобраться непросто — да, это так!

Доступным, обычным слогом он говорил, чтоб понять мог не только тот, кто пишет, а тот, кто историю делает, — не заметив даже, и не оценив своего участия.

—  В истории все, — говорил Михалыч, — логично. А вот легко ли нам разобраться в том, что мы сами творим? Вот… — он развел руками, не подобрав простых слов.

—  Мы творим?

—  Да. Своими руками; чужими. Неважно. Но происходящее с нами — мы сами творим! Сами, не только Викент, и кто-то другой…

Как он сказал! Мирка очнулся и повзрослел, как после долгого, непростого сна. «Своими руками, чужими, но — мы творим это сами! — соглашался он, — Рукам не так просто остаться чистыми…». Разве не прав Михалыч?

Мирка почувствовал холод, и неприятную липкость в ладонях… Он мог бы не думать об этом: никто же не видел. На него не смотрели даже. Но мысль была… Признавая правоту этого человека, начинал видеть Мирка, насколько не прост этот мир, и уже никогда для него, простым не будет! Ну, разве бесследно то, что он делает? Нет, завтра он еще не остановится. Завтра вообще неизвестно…

 — Ты прав, — неожиданно согласился тот, кто хотел обидеть Михалыча, замечанием про политрука, — только ты думаешь, так уж Викент и хотел-то обрадовать Пашу? Я вот не думаю…

 — Что делать, работа у них такая… — грустно заметил кто-то.

—  Работа?

Мирка видел лицо говорившего: усталое, с разбитой надбровной костью. Увечье делало взгляд, независимо от настроения, недружелюбным. Глаз был вдавлен, но смотрел выше несуществующей брови, и казался задиристым, вызывающим. Кожа была коричневая: такова коричневость утомленных крестьянских лиц.

—  … Тридцать третий это напоминает. Дети у нас умирали с голода, а они по амбарам и ямам хлеб ищут. Такие вот, чистые все, Викенты! Что мне любить их с тех пор? Целовать в одно место НКВД? А это ж, я так понимаю, по всей стране было. Так кому они служат? Работа. История…

Человек опустил голову:

 — Я бы не против, как ты говоришь… Оно правильно. Но ведь они нарочито народ убивали! Ну, что, ну не так? Ну, как?... — он отчаянно хлопнул себя по коленям. Над всеми, по кругу, прошел его вызывающий, непримиримый взгляд. И по Мирке, как по и всем — внимательно, так же…

 — Как это понять? — тихо, как у себя самого спросил он.

С болью, скорей, а не злостью. И тишина зависла такая же, как в школе, когда перед учителем в чем-то был виноват весь класс.

—  Пооберегся б Матвеич… — посоветовал кто-то.

А тот усмехнулся:

 — Ага, не нос в землю, так язык в задницу! Так и делаем мы себе историю! Вот так мы ее лепим, своими руками. Кто Правду, в Историю вложит? Викент? Может, до уха его моя правда дойдет? Да ему все равно. Абсолютно! Накласть ему! Он под что хочет — под то и подгонит. А так оно, или не так; правда — неправда, — по фигу! Чего поутихли? Да все так и будет! А правда, Михалыч, я Вам скажу: правда с историей — разные вещи! Не к чему путать!

Дерзкие вещи он говорил. Тишина была непростой. Прислушивались к коридору. Но там не звучало чужих шагов.

Мирка видел молчаливые лица других, видя это молчание как знак согласия. «Другим, особенно тем, от кого мы зависим, — думал и сам он, — правда и неизвестна, и не нужна. Мы либо боимся ее, или, по отдельности каждый, прячем голову от нее в песок. Говорить о ней некому…» Не думал, совсем недавно, что правда бывает совсем не такой, какой должна быть.

Историк молчал: он был такой же, как все, опаленные этой войной, слепой, безрассудной десницей ее подбитые. С ним могли сделать то же, что сделают и с другими. Но кто-то же, чем-то, должен ответить Матвеичу. Не только его волновал ответ: он каждому нужен был.

—  Понять это будет непросто, — сказал Михалыч.

— Я это помню. А как же не помнить, когда было это… Ну, а что думать? НКВД нарочито народ убивало? Да, ведь так не может быть. Они служат. Значит, шло это все не от них. От кого? Не простой вопрос, но уж начали… Только спокойно, ребята, давайте, когда-нибудь это надо делать. Спокойно… Так вот, в кого мы упремся? Ошибки начальства? Но — по всей стране? О каком руководстве приходится говорить? Но это так, — жестом предостерег Михалыч, — поэтому так много думаю, и так немного могу сказать!

Он, правда, много и напряженно думал. Страшные вещи он говорил! Не называл фамилий, но как было не понимать, даже Мирке, о каких фамилиях надо было сказать?!

—  Да, так. — Подтвердил догадки Михалыч, — Но не было нарочито! Не было цели у руководства, народ уничтожать. Не было! — Михалыч качал головой, — Голод людей убивал. А цели не было. Это промашки… Это, ребята, большая цена!

 — За что? — осторожно спросили его.

—  А за наше же; за его, — кивнул он на Мирку, — благополучие. Ошибки, — смотрел он на Мирку, — которые твоему поколению понять и даже простить, придется. Где начинались проблемы? — смотрел теперь он уже и на всех остальных, — Откуда голод пошел? С главных строек нашей страны. Поволжье — Цимлянская ГЭС; Нижний Новгород — с автозаводом; Самара — с тяжелой промышленностью. Украина: Харьков — Госпром, Тракторный; Днепропетровск — ДнепроГЭС, — гордость наша. Ведь хорошие были планы! Представьте: а как бы без них? Без них, может быть, и войны этой было не выиграть! Такая вот правда. Такая! А горечь ее была в том, что кроме ударного героизма рабочих, стройки нуждались и в продовольствии. Вот! Вот… Сначала они истощили окрестные села. Потом пошло дальше. Конечно же, партия и правительство все попытались сделать. Но стройки уже становились гигантами, которых остановить невозможно. Вот…

Трудно понять, убеждал ли он всех? Дерзость его была изощренной, сознательной до холодка в мозгу. Это не то, что обида, с отчаянием напополам у Матвеича. Это совсем не Михалыч, глупо дерзя, посягал на