происходит не оттого, что эти правители всего лишь люди и ни один из них не Сын неба? Своими собственными глазами я видел, как иностранные мужчины ходят по улицам Пекина подобно слугам и без стыда и их женщины идут впереди или даже ездят в паланкинах. Во всех договорах, которые иностранцы заключили с нами, нет ни одного слова почтения к родителям и старшим или о следовании девяти канонам добродетели. Нет упоминания о четырех принципах, а именно соблюдения церемоний, долга каждого по отношению к другим людям, о прямоте характера и чувстве стыда. Вместо этого они всегда говорят об одной лишь торговой выгоде. Эти люди не понимают значения долга и церемоний, мудрости и добрых намерений. Однако мы ожидаем, что они будут вести себя как цивилизованные люди. Они не знают значения пяти отношений, первое из которых-между повелителем и подданным, однако мы ожидаем, что они будут вести себя так, как если бы знали об этом. Мы могли бы равным образом притащить в Зал аудиенций свиней и собак и ожидать, что они падут ниц перед троном Дракона. Если мы настаиваем на том, чтобы такие люди вставали на колени, то как это может усилить блеск трона?

К тому же иностранцы осмеливаются говорить, что их нелепые правители, которых они напыщенно называют императорами, должны быть поставлены на один уровень с Его Святым Высочеством. Если мы можем закрыть глаза на такой позор, то к чему нам беспокоиться о том, что их послы отказываются вставать на колени? И опять же, два года назад, когда русские варвары наступали на Китай и захватили обширные пространства наших земель, наши государственные деятели не высказали никакого стыда. Почему же мы кричим об унижении от иностранцев, которые отказываются вставать на колени перед троном Дракона? И кстати, как мы можем заставить их опуститься на колени, когда они этого не хотят? Разве у нас есть армии и оружие, чтобы сделать это? Это также следует обдумать. Великий мудрец Конфуций, когда его спросили, в чем заключается искусство управления страной, ответил, что есть три требования — обилие пищи, многочисленность войска и уверенность народа. Когда его спросили, без какого требования можно обойтись в случае необходимости, мудрец ответил:

«Сначала откажитесь от войска, затем от запасов пищи». Если наше императорское правительство не способно заставить иностранцев выполнять его волю, то лучше разыграть великодушие, нежели возбуждать сомнения народа.

Таким образом представляется, что трон должен издать указ, освобождающий иностранных посланников от выполнения церемоний двора, и если в будущем иностранцы совершат предосудительные поступки вследствие своего невежества, то на них следует закрыть глаза, поскольку спорить с иностранцами не достойно. В то же время иностранцам должно быть разъяснено, равно как и народу, что этот указ — акт снисхождения, и ни в коем случае не прецедент. Давайте тем временем будем наращивать наши силы и выжидать.

Я, написавший этот, ничего не стоящий доклад, являюсь лишь невежественным жителем дикого и отдаленного района и ничего не знаю о государственных делах. Чрезвычайно дерзкий и высказывающийся опрометчиво, я представляю свой доклад, зная при этом, что рискую быть наказанным смертью».

К яростному гневу Цыси на дерзость иностранных послов прибавился гнев против доклада, предложенного цензором. Императрица еле сдержалась, чтобы не разорвать доклад на тысячи кусочков и не выбросить их подальше, но она была слишком осмотрительна и не уступила даже себе. Цензор был мудрым человеком, прожившим много лет и заслужившим высокие почести. Он делал больше, нежели просто проповедовал долг и церемонии. Он сам следовал им строго и не освобождал себя ни от одной унции бремени. Так, когда двор бежал в Жэхэ, а иностранцы захватили столицу, он остался в городе со своей престарелой, смертельно больной матерью. Рискуя жизнью, он оставался рядом с ней, потом заказал настолько прекрасный гроб, насколько это было возможно в таких стесненных обстоятельствах. Когда она умерла, он закрыл ее глаза и позаботился, чтобы ее по всем правилам уложили в гроб. Даже после этого он не соглашался покинуть мать, нанял повозку за высокую цену и сопроводил гроб до храма в другой город, где она могла лежать в покое и безопасности, пока не состоятся похороны.

Мать императрица знала, что подобная праведность действительно была редкостью, и она сдержала свой гнев и, сложив доклад, вернула его главному евнуху.

— Положи это снова туда, где взял, — сказала она и, не соизволив раскрыть ему свои мысли, отослала его прочь.

Приятное расположение духа ушло. В этот день Цыси уже не могла радоваться представлению. Она погрузилась в мрачные мысли и не поднимала головы, чтобы посмотреть на игру актеров или послушать их самые соблазнительные песни. В последней сцене, в великолепном эпизоде, когда все действующие лица пьесы собираются вокруг царицы Неба, а у ног ее прыгают десятка два живых обезьянок, обученных играть дьяволов, Мать императрица, не говоря ни слова, поднялась и ушла так быстро, что ее фрейлины, завороженные пьесой, не заметили вовремя этого. Потом они кинулись за ней в спешке и смятении, но она удержала их властным жестом и одна направилась во дворец. Там она послала за Ли Ляньинем.

Главный евнух появился перед ней, когда она сидела в огромном резном стуле в своей библиотеке, неподвижная, как изваяние богини. Ее лицо было бледным, а глаза яркими и холодными.

— Вели моему сыну явиться ко мне, — сказала императрица, увидев евнуха. Ее голос тоже был холоден, холоден как ее ребро.

Почтительно поклонившись, евнух удалился, а она стала ждать. Когда в дверь заглянула одна из фрейлин, она замахнулась на нее, и дверь снова закрылась.

Минуты шли, а главный евнух не возвращался. Минуты превратились в час, а он все еще не приходил, не было и сообщения от императора. Мать императрица ждала, а полуденный свет тускнел за окном, и вот уже в библиотеку стали забираться сумерки. Она по-прежнему ждала. Евнухи-прислужники вошли бесшумными шагами, чтобы зажечь свечи в висячих фонарях, и она позволила им это сделать, не произнеся ни слова, пока не зажглась последняя свеча.

Тогда она спросила серебряно-холодным голосом:

— Где главный евнух?

— Высочайшая, — ответил евнух, кланяясь, — он стоит снаружи в павильоне ожидания.

— Почему он не заходит? — спросила она.

— Высочайшая, он боится, — голос евнуха задрожал.

— Пришли его ко мне, — приказала императрица.

Через миг, словно тень из темнеющего сада, прокрался Ли Ляньинь. Он бросился на пол перед императрицей, и она посмотрела вниз на его простертую фигуру.

— Где мой сын? — спросила она, казалось, без гнева, если не считать серебряной холодности ее голоса.

— Ваше высочество, я не осмеливаюсь… — заикнулся он и замолк.

— Не осмеливаешься принести мне его ответ? — поинтересовалась Цыси.

— Ваше высочество, он приказал сказать, что чувствует себя неважно, — голос евнуха приглушили ладони, которыми он закрыл лицо.

— А он действительно чувствует себя плохо? — спросила императрица. Ее голос казался спокойным и беззаботным.

— Высочайшая… Высочайшая…

— Это неправда, — сказала она.

Императрица встала — сама сдержанность и изящество.

— Если он не хочет идти ко мне, то я должна пойти к нему, — сказала она и пошла прочь так быстро, что евнуху пришлось поскорее вскочить с колен, чтобы последовать за ней.

Она не обращала на него внимания, не оборачивалась, и поскольку она приказала фрейлинам оставить ее, то никто, кроме главного евнуха и младших евнухов, стоявших на постах в павильоне, коридоре и у ворот, не знал, что она ушла. Однако никто из них не посмел двинуться с места, хотя всякий поворачивался, когда она проходила, и переглядывался с другими.

Мать императрица шла, словно неслась на крыльях, взгляд устремлен вперед, черные глаза горят на бледном лице. А за ней поспешал Ли Ляньинь, не осмеливавшийся остановиться, чтобы объяснить кому- либо, в чем дело, поскольку даже его длинные шаги не позволяли ему задержаться, дабы не отстать от быстрой фигуры в императорских одеждах голубого и золотого цветов.

Цыси пошла прямо во дворец императора. Достигнув великолепного дворца, она поднялась по мраморным ступеням на мраморную террасу. Двери были закрыты, но через створки струился свет, и она