ходить куда захочу?! Буду, как прежде, бывать на банкетах, в театрах, ужинать в отеле 'Золотой олень', спать на подогретых простынях и встречаться с женщинами?!'

От этих мыслей кровь ударила ему в голову. Рамазан улыбнулся и, чтобы не прерывать милой беседы, как бы между прочим спросил:

— А не скажете ли вы, уважаемый Мустафа, — если, конечно, это не секрет, — на кого меня обменивают?

— Извините, но обменивают не вас, а Османа Шерафеттина на Павла Каратомерова.

— В таком случае не понимаю, при чем тут я?

— Вы? Видите ли… Этот Павел Каратомеров — очень крупная фигура, и за него дают Османа Шерафеттина, ну и вас… если можно так выразиться… вместо довеска.

— Что?! — воскликнул Гафаров и, вскочив на ноги, заметался по комнате. Ему показалось, будто его ударили хлыстом по лицу.

— Нет! — вдруг закричал он. — Я никуда не поеду! Вы не посмеете обменять меня насильно!

— Что с вами? — спросил атташе и тоже поднялся.

— Ничего. Ровным счетом ничего, — сдерживая себя, ответил полковник. — Я прошу вас передать моим коллегам, что Гафаров — выжатый лимон, изношенная перчатка, труп. Его незачем и не для чего обменивать. Он не может уже дать родине ни грамма пользы… — И, припав к подоконнику, Рамазан закрыл лицо руками.

— Успокойтесь, успокойтесь же, — сказал атташе. — Нельзя в такой радостный момент впадать в истерику.

— Извините… Нервы… Восемь лет… Это слишком много для одного человека, — пояснил Гафаров.

— Простите, мне кажется, мы отвлеклись от основной темы, Итак, разрешите продолжать, На меня, как на официальное лицо, возложили миссию доставить вас на родину. Вы понимаете, что если мы поедем на одном пароходе, то будем находиться не только в разных каютах, но и в разных классах. Подходить ко мне во время пути не следует. Я думаю, это вам понятно. В силу некоторых, быть может, случайно сложившихся обстоятельств, мы стоим с вами в настоящее время на разных ступенях. Полагаю, мое предупреждение вас не обидело.

Эти слова окончательно вывели Рамазана из равновесия. Ему мучительно захотелось показать вывезенный из Соловков уникальный александрит этому жирному индюку и крикнуть, что Гафаров будет на родине богачом, а чиновник-лебезящим перед ним пресмыкающимся! Он взглянул на выхоленное лицо атташе, на его тонкие пальцы с выкрашенными хной ногтями и подумал: не сказать ли этой 'важной персоне', что оба они — птицы одного полета?

— А не ответите ли вы мне, — спросил Рамазан, — почему некоторые аккредитованные полпреды и атташе могут безнаказанно заниматься шпионажем?

— Если в комнате нет часового, из этого не следует, что нас никто не слышит, — сдержанно произнес атташе.

— Почему эти счастливчики, — все более воспламеняясь, почти выкрикивал Гафаров, — пользуются правом неприкосновенности личности? Кто придумал им эту бесчестную привилегию? Чем они лучше нас, профессиональных шпионов, рискующих жизнью?!

— Извините, господин полковник, я отказываюсь продолжать с вами беседу на тему, не имеющую никакого отношения к вашему личному делу. Меня на это никто не уполномочивал. — И, помолчав, добавил: — Судя по всему, вы отказываетесь ехать на родину?

— Да! И скажите моим друзьям, — задыхаясь, ответил полковник, — передайте им, что я, знаете, привык жить за решеткой, привык в тюрьме ходить на прогулку по кругу, как цирковая лошадь по манежу. Мне все это безумно нравится, и я не хочу расставаться с предоставленной мне 'привилегией'. Передайте им также, что когда человек умирает, не все ли ему равно, где умирать!

— Имею честь откланяться, — сказал атташе и вышел из комнаты.

…Обратно в Соловки Гафарова везли по этапам. По прибытии он был уже в безнадежном состоянии.

За день до смерти умирающий полковник попросил часового татарина Хадзыбатыра пригласить к нему игумена монастыря по весьма важному делу.

Святой отец не замедлил явиться.

— Вот тот драгоценный камень, — пробормотал умирающий полковник, — о котором говорили… А ваш церковный цилиндр лежит на дне моря в семи шагах от берега… против валуна, на котором я обычно отдыхал.

Пораженный игумен схватил камень и зажал его в кулак, как ребенок, у которого хотят отнять игрушку.

— Неужели?! — воскликнул епископ. — Как же вам это удалось?! Впрочем, вы по сыскной части служить изволили, вам и карты в руки. Завтра же из схимников русалок сделаю, достанут со дна моря митру драгоценную! — И, помолчав, добавил: — А вор-то, ссыльный монах, Иуда, намедни в лесу удавился. Украсть-то сумел, а потери не перенес. О том ножичком, подлец, на березе начертал. На той, на которой, окаянный, повесился.

Поблагодарив Гафарова за неоценимую услугу и пообещав прислать кварту целебного церковного вина, его преосвященство удалился.

Утром полковник Гафаров умер в своей маленькой камере, похожей на каменный склеп.

Похоронили его у южной стены кремля, рядом с безвестными героями, попами-расстригами и монахами, некогда защищавшими родину от иноземных захватчиков.

А однажды, вместе с прибывшими в бухту Благополучия богомольцами, у стен кремля появился какой-то восточного типа человек в чалме. На закате солнца он расстелил у могилы Гафарова старую черную бурку, стал на колени, поднял руки к холодному небу, и стены православного монастыря впервые за сотни лет услышали молитву правоверных:

'Ашхаду ан ла иллаха илла аллах. Уо шхаду анна Мухаммедан расулу аллах' [Нет бога, кроме аллаха, И Магомет — его пророк].