Гафаров понял, что апеллировать не к кому, что вся надежда — на счастливый случай. А случая этого в течение восьми лет так и не произошло.

Иногда по ночам Гафарова мучила мысль: что, если не Мерием, а кто-то другой предал его? Но нет, этого не могло быть! Кто еще знал о его прогулке по морю и откуда так внезапно в лесу появились русские солдаты и белобрысый подпоручик с наглой улыбкой?

Мысль эта лишала Гафарова сна, густая темень ночи незаметно превращалась в белесое утро.

Эти переходы света и тени — от дня к ночи — всякий раз напоминали полковнику о надежно спрятанном в трещине стены александрите. Рамазан любил помечтать о той перемене в жизни, какую может дать ему этот бесценный камень. Если все окончится благополучно и Гафарову удастся выжить и вывезти самоцвет на родину, какой фантастически сказочной станет его жизнь! Ведь на деньги, полученные за камень, можно будет купить любой дворец с мандариновой рощей, фонтанами и беседками. Не зря ведь так славятся уральские александриты.

Впервые этот редкий и красивый самоцвет был найден на Урале в слюдяном сланце при разработке изумрудных копей, в ста километрах от Екатеринбурга. Камень назван финским минералогом Н. Норденшильдом александритом в честь Александра II в связи с тем, что первый его кристалл был обнаружен в день совершеннолетия императора — 17 апреля 1834 года (если только эта дата не подтасована придворной камарильей, всячески угождавшей царю). И хотя камень молод, о нем уже сложено немало легенд…

Проснувшись однажды ночью в своей сырой узкой камере, похожей на каменный склеп, полковник зажег огарок восковой свечи, достал спрятанный камень и долго любовался его кроваво-красными переливами. Этот меняющий свою окраску самоцвет мог быть талисманом шпионов и актеров: как и они, он живет двойственной жизнью.

Гафаров вдруг вспомнил давний эпизод, ничем, в сущности, не примечательный, но оставивший в его юношеском сердце тихую печаль.

В то далекое время, когда он учился еще в корпусе, отец подарил ему мелкокалиберное ружье. Как-то ранней весной, когда неожиданно выпавший снег еще не весь растаял, он услышал за окном в саду удивительно звонкое пение какой-то птицы. Схватив свое ружьецо, Рамазан выскочил на террасу и увидел птицу с зеленовато — голубыми перьями на крыльях и белой грудкой. Птица сидела высоко на дереве, пела и била крыльями, подзывая к себе серенькую, скромно оперенную самку. Рамазан прицелился и выстрелил. Самка мгновенно улетела, а красавец самец лишь покачнулся на ветке, но не упал. 'Должно быть, я промахнулся, а птица эта, как глухарь во время своей любовной песни, не услышала выстрела', — решил юноша. Но что это? Под деревом, на клочке нерастаявшего снега, зардела маленькая искорка крови, потом рядом заалела вторая, третья, четвертая, а птица, словно прикованная к ветке, все сидела не шевелясь, медленно истекая кровью. Потом она упала, как тряпка, в красную лужицу, и белая ее грудка окрасилась в ярко-рубиновый цвет, стала такой же, как александрит при свете огарка свечи. Рамазан не подошел к убитой птице, не поднял ее. На душе было какое-то гнетущее чувство, словно что-то омерзительно — гадкое совершил он: никому нельзя об этом рассказать, но и забыть невозможно,

Почему он вспомнил сейчас, через десятки лет, об этой птице, о кроваво-рубиновых каплях на снегу? Вероятно, потому, что полковник сам теперь, как та птица, умирает, истекая кровью. Еще месяц, два, три, в лучшем случае год, и не станет Рамазана Гафарова, Ведь чудес на свете не бывает.

Но чудо случилось.

В один из ничем не примечательных дней, перед заутреней, в камеру к больному Гафарову пришли сам настоятель монастыря и начальник охраны. Подойдя к краю топчана, игумен заговорил вкрадчивым голосом.

— Вас затребовали в Петербург, в Правительственную канцелярию. Умудренный опытом, склонен думать, что сие на предмет вашего обмена. Полагаю, что вы на нас не в обиде. Мы к вам относились с христианским милосердием, невзирая на ваше иноверие. Надеюсь, жалоб с вашей стороны ни в Синод, ни в канцелярию не последует.

И, не дожидаясь ответа, вышел из камеры. Поручик козырнул и, щелкнув каблуками, удалился вслед за архимандритом.

Рамазану захотелось вскочить с постели, выбежать во двор кремля и ходить, ходить быстрыми шагами вперед и назад, вперед и назад… Но он отлично понимал, что двигаться — даже на постели — ему нужно медленно, не напрягаясь, иначе может случиться…

Все может случиться с больным человеком, харкающим кровью.

А хочется, до безумия хочется еще хоть раз в жизни взглянуть на голубой зеркальный залив, на золотой купол родной мечети, узнать хоть что-нибудь о предавшей его Мерием.

Ах, если бы его только действительно обменяли! Он бы подлечился немного, поехал в качестве обыкновенного 'купца' в Россию, отыскал Мерием — хоть на дне моря — и задушил бы эту игравшую в любовь женщину.

Взбудораженный мозг вдруг обожгла шальная мысль: а что, если Гафарова хотят обменять на попавшую в тенета его разведки Мерием? Нет, такого совпадения не могло быть!..

Огромным усилием воли Рамазан заставил себя успокоиться, погасил нелепую мысль и уснул…

В день отъезда из Соловков Гафаров спрятал александрит в ломоть обгрызенного ржаного хлеба и положил его в котомку вместе с этапным пайком, полученным на дорогу.

Идя в порт в сопровождении вооруженных солдат, Рамазан невольно улыбнулся: эти тюремщики и не подозревают, что охраняют они не только его, но и драгоценный александрит, перед которым блекнут самые яркие самоцветы мира.

Нет, он не считает себя вором. Пусть вывозимый им из России уникальный камень будет хотя бы частичным вознаграждением за восемь тяжелых унизительных лет, проведенных в неволе, за потерянное здоровье, за ту омерзительную жизнь, которую ему уготовила несправедливая судьба.

Когда плыли в пароходном трюме в Архангельск, а затем с тем же конвоем ехали в пустом товарном вагоне, пахнущем сеном, Гафаров думал: почему именно теперь обе державы решили предоставить Рамазану свободу и вернуть ему родину? Может быть, это александрит, как талисман, принес ему счастье?! Нет, вероятнее всего в его стране произошли какие-то коренные изменения, а правительство России удостоверилось в том, что некогда грозный полковник, бывший начальник оперативного отдела одной из восточных разведок, превратился в безвредного, умирающего льва, которого теперь можно спокойно погладить голой рукой,

Вспомнил еще Гафаров, что когда он был совсем молодым офицером и интересовался архивом разведки, то обнаружил однажды в нем копию письма начальника Петербургского главного штаба Дибича, адресованного архангельскому губернатору Миницкому по поводу Соловецкого монастыря. Эта тихая обитель с расположенной внутри ее тюрьмой, по-видимому, заинтересовала палача декабристов Николая I, и Дибич запрашивал губернатора: 'Сколько возможно будет в оной обители поместить арестантов офицерского звания?' Самодержец считал, что не только декабристы, но всякий инакомыслящий человек должен быть изъят из обращения, как фальшивая монета.

На другой день по прибытии в Санкт-Петербург Гафарову было предоставлено личное свидание с торговым атташе аккредитованного в России посольства.

Поздоровавшись с Рамазаном и назвав себя Мустафой Усмановым, атташе рассказал полковнику о переменах, происшедших в организации, в которой некогда работал Гафаров.

— Три месяца тому назад умер начальник разведки Музафар-бей, властный старик, неоднократно возражавший против вашего обмена, — заявил атташе.

— Конечно, я понимаю, — сказал Рамазан, — старик не мог простить мне мой неосторожный шаг.

— На место Музафар-бея назначили вашего старого друга — Сали Сулеймана. Он-то и потребовал вашего обмена.

— Так, значит, Сулейман начальник отдела! — обрадовано воскликнул полковник и закашлялся.

— Не надо так волноваться, — тихо произнес Мустафа Усманов. — У вас все плохое теперь позади, а впереди много светлого и радостного. Завтра утром мы с вами поедем в один из черноморских портов, а там на пароходе поплывем в нашу столицу. Вы ее теперь не узнаете.

'Неужели это не сон? — думал Гафаров. — Неужели я снова буду свободным человеком и смогу