А вместо этого приходится слушать лекцию про какие-то фракталы, злится Марина – и тут Лёва накрывает рукой ее колено. Марина оборачивается, и их взгляды наконец-то встречаются.

Марина словно впервые замечает, какие у Лёвы глаза – глубокие, светлые, опушенные рыжими ресницами.

В лучах солнца золотом вспыхивают Лёвины веснушки, и Марина успевает подумать: почему, почему, почему мы потеряли столько времени. А потом, обхватив Лёву руками, первая целует в растерянно приоткрытые губы.

Через несколько часов в предзакатных сумерках Майк найдет их на той же скамейке: они все еще будут целоваться.

Услышав, что в лесу под Вью-Ёрком, где-то в часе езды, пройдет большой концерт, Ника и Гоша одновременно представили грандиозный лесной сбор, как в мире живых, но, конечно, куда масштабней: здесь, чтобы послушать песни, не надо даже брать палатку – приехал утром, уехал вечером; понятно, народу будет полным-полно, лучше выехать заранее и занять места поближе к сцене – издали частенько ничего не разобрать: то ли певцы поют тихо, то ли микрофоны барахлят.

Они, конечно, ошибались.

Первые подозрения закрались у Ники еще в поезде. Вместо знакомых фигур в брезентовых куртках с нашивками электричка была заполнена полуголыми мужчинами в черной коже и рваных майках и девушками в вызывающе коротких юбках и обтягивающих штанах с кожаными подтяжками. Почти у всех головы были выбриты или украшены волосяными гребнями ненатуральных цветов – синий, алый, ядовито-зеленый. Уши, как у мужчин, так и у женщин, проколоты в десятке мест, в основном в дыры продеты обычные кольца, но почти каждый добавлял к коллекции инглийские булавки, иглы от шприцев, электрические резисторы. Все гоготали, хрюкали, ржали, орали и визжали – и эти звуки лучше всего подготовили Нику к концерту: едва они вошли в вагон, она поняла, что никаких лирических песен под гитару они с Гошей сегодня не услышат.

Концертов подобного масштаба они действительно раньше не видели. Десять с лишним тысяч зрителей заполнили поляну перед сценой – и, казалось, никакая музыка не сможет перекрыть многоголосый гул этой толпы, неуемной и буйной. Однако в назначенный час из развешанных по периметру динамиков обрушился девятый вал звука: с первого аккорда у Ники заложило уши, но она почти не заметила: звуковые волны шли через тело, словно каждая клетка превратилась в микроскопическое ухо, вибрирующее в такт музыке – если, конечно, можно было назвать это музыкой. Певцы, сменявшие друг друга на сцене, хрипели, визжали и выли; они катались в обнимку с микрофонной стойкой или делали вид, что расстреливают из нее публику, словно из ручного пулемета; гитаристы разбивали гитары, ударники швыряли со сцены обломки барабанных палочек, одно из выступлений завершилось (под восторженные завывания музыкантов и зрителей) торжественным сожжением рояля: не обращая внимания на полуголых девушек, водивших безумный хоровод вокруг горящего инструмента, клавишник играл, пока огонь не охватил весь рояль.

Одним словом, если бы Нике рассказали, что будет на этом концерте, она, конечно, никуда бы не поехала. Но сейчас она стоит посреди обезумевшей толпы, зажатая между Гошей и целиком затянутой в черную резину девушкой – и от восторга только слабо взвизгивает: голос она сорвала с полчаса назад.

Ух ты, думает Ника, ух ты, как здорово! Никогда, никогда я не слышала ничего подобного, да что не слышала – я даже не знала, что такое возможно! Ух ты! Ну же, еще, еще!

Ника вцепляется в Гошу и сипит ему в ухо: Правда, офигенно? – но Гоша не отвечает: то ли не слышит ни слова, то ли ему не так уж нравится концерт.

Не нравится – ну и не надо, с неожиданной злостью думает Ника (а волны свирепой ярости снова и снова проходят сквозь нее), я же такого никогда не слышала, со мной же такого никогда не было, ух ты, ух ты, никогда, никогда!

В этот момент взрывной аккорд втискивает зрителей друг в друга, прессуя в единую многоголовую массу – и Ника впервые перестает сомневается, что Граница будет разрушена, все барьеры опрокинуты, мир уничтожен и воссоздан заново, еще лучше, еще прекрасней. Впервые она напрочь забывает о старых обидах, об издевательствах пятнашек, об Арде Алурине и Зиночке, об ушедшей тете Свете, о погибших родителях; забывает свою печаль, свою тоску, свою скорбь, забывает боль и бессилие. Чистый, беспримесный восторг пронзает Нику, поднимает дыбом волосы, сводит судорогой тело. Еще, еще, – молит она. Только не останавливайтесь, только не прекращайте, еще, еще!

Пока меняются музыканты на сцене, Ника успевает подумать, что если б она могла выбирать, то, не задумываясь, выбрала бы ничего больше не успеть в этой жизни – не написать ни единой статьи, ни разу не поцеловать Гошу, никогда не увидеть ни друзей, ни коллег, ни брахо Ивана, – но уйти так, чтобы по ту сторону жизни и смерти снова оказаться здесь, в этой толпе, воскреснуть избавленной от всего прожитого, лишенной памяти и боли, навсегда остаться чистой, светлой, наполненной лишь яростью и восторгом.

Угасает финальный аккорд, последний раз содрогаются динамики, уставшие зрители расходятся, потерянно переглядываясь. Вцепившись в Гошину руку, Ника вместе со всеми бредет к железнодорожной платформе.

– Для меня это было немножко слишком, – говорит Гоша.

– А мне – в самый раз, – еле слышно сипит Ника.

Она с завистью глядит на других зрителей: они-то мертвые, они навсегда останутся в этом мире, всю вечность напролет будут приходить сюда, чтобы снова каждой своей клеткой испытать эти трепет и вибрацию. Что же они сделали в жизни, думает Ника, что заслужили такую награду? Как нужно жить – и как нужно уходить – чтобы очутиться здесь?

Она вглядывается в фигуры на дороге, и внезапно ее взгляд словно спотыкается… какая-то помеха, странный диссонанс. Взгляд скользит по толпе обратно – и снова сбой, где-то в том же самом месте! Что-то странное, неприятное, пугающее…

Мужчина в кожаных штанах, высоких ботинках и рваной майке. Такой же, как все: раскрасневшийся, возбужденный и усталый. Но что-то с ним не так. Что-то с ним очень не так.

Нике становится холодно. Видишь этого человека, хочет она спросить Гошу, но только еле слышно сипит. Гоша обнимает ее за плечи и шепчет: приедем домой – буду отпаивать тебя молоком! Но Ника уже знает: не будет ни молока, ни дома, а если она не поймет прямо сейчас, что не так с этим мужчиной, возможно, не будет ни ее с Гошей, ни даже Марины с Лёвой.

Хорошо, думает Ника, никто ничего не замечает, кроме меня. Даже Гоша. Я одна вижу то, чего другие не видят.

Значит, оно случилось, понимает Ника, – то самое, что обещал брахо Иван: я обрела ви́дение. Не зря, значит, каждый день выполняла упражнения – наверное, я уже и так была почти готова, но музыка дала последний толчок.

Хорошо, повторяет