Сверилась с часами – проблемы определенно были. Она в его спальне провела десять минут. Десять минут… это уже даже не смешно, это явная клиника.

«Дерсенг его знает, но Адзауро переоделся и идет к тебе».

Я замерла. Можно было бы, конечно, посмотреть самой, но я спросила Слепого:

«Куда ко мне?»

«В тренировочный зал. Уже пришел», – услышала в ответ.

Я не знаю, для чего сделала то, что… сделала в следующий момент.

Просто не знаю. Как оказалось, я способна на совершенно безголовые поступки, которых вообще никогда от себя не ожидала, но внезапно я сделала два шага, поднявшись на цыпочки, обняла обалдевшего Полудохлого и прижалась к его губам в имитации самого страстного поцелуя из всех, которые когда-либо мне доводилось видеть.

Его бутылка с водой рухнула, а парень сжал меня в крепких объятиях, сильнее притискивая к себе и целуя уже исключительно по своей инициативе… Я застонала, вообще было немного больно, Полудохлый, он только зовется Полудохлым, по факту, самый тренированный боец в моей команде, и…

И дверь распахнулась.

Мой второй стон был максимально наполнен блаженством, в то время как шею Полудохлого я сжала захватом Гата, намекая, что как бы не хрен наглеть. И он понял, что дело нечисто, а потому, перестав ломать мне ребра, принялся целовать так, что мне даже воздуха хватать перестало, но очередной стон, и… дверь, захлопнувшаяся с грохотом.

Домогаться подчиненного я перестала мгновенно. Он меня, правда, попытался домогаться дальше, но я тормознула его эрийской фразой:

– Спектакль окончен.

Полудохлый застыл, потом медленно отстранился от меня, глядя… ну примерно так же, как вчера смотрел Адзауро.

– Аттаранс?! – переспросил он на своем родном, собственно, это и переводилось как «спектакль».

В наушнике прозвучало скептическое замечание от Слепого:

«Потрясно, Кей. Это вообще что сейчас было такое?»

Я отступила от Полудохлого, нервно глянула в сторону двери, где, и я это и так уже знала, Адзауро уже не было, заметила офигевшие взгляды моей команды.

– Кей! – Свистящий, прекратив разминку, взял полотенце и, вытирая руки, спросил: – Ты вообще как? В норме?

– Естественно, – солгала я.

Стыдно было неимоверно. До пылающих щек, причем на моей белой коже румянец не остался не замеченным командой.

– Ну, ты это… – Свистящий хмыкнул, – девственность-то побереги, за нее уже залог перечислили. А ты, Полудохлый, остынь, пока по роже не получил.

Остывать ушла я.

Во-первых, стоять красной как вареный рак я не нанималась, а было безумно стыдно, и, во‐вторых… во‐вторых, хотелось в душ и отмыться. Не то чтобы Полудохлый мне не нравился – нравился всегда практически, с его синими глазами и светлыми волосами он выглядел куда интереснее всех, с кем я работала, но… поступок был идиотский. Просто идиотский. И оправданий мне нет.

«Если любишь своего сына, отправь его путешествовать…»

Еще одна великая мудрость Ятори, ныне вышиваемая мной на атласном поясе костюма для моего условно «будущего» мужа. Время с десяти до двенадцати утра я должна была проводить с матерью Акихиро, его сестрами, тетями, бабушками, племянницами и прочее.

В Цветочной гостиной всегда царила тишина, нарушаемая лишь шелестом ткани, ведь «дорог тот подарок, что поглотил часы твоей жизни». Это было написано над дверью, и на эту надпись часто поглядывали девушки и девочки, видимо, чтобы удостовериться, что не зря теряют часы своей жизни… Мне же происходящее казалось одним из жутких прожорливых яторийских духов, который жрет, жрет, жрет часы жизни и ему все мало.

Все здесь и сейчас готовили подарки для Юмичи, маленького сына одной из сестер или теть Акихиро, я не особо разобралась. Через несколько дней ему исполнится восемь лет… И казалось бы, праздник, но родственницы вгоняют иглы в ткань, уже предвкушая расправу над тем, кто наивно верил – он будет самым любимым ребенком для всех всегда… Да, это был страшный мир.

Я, выбиваясь из общего потока готовящих подарки ребенку, вышивала пояс для… жениха.

– У вас хорошо получается, Мари, – похвалила меня одна из бабушек.

С благодарностью поклонилась в ответ: разговаривать со старшими я не имела права.

– Словно родились с иглой, – рассмеялась вторая бабуля.

И я бы поклонилась и ей тоже, это ведь был почти комплимент, но тут мать Акихиро вдруг снизошла до беседы со мной и спросила:

– Мари, как поживают ваши родители?

Игла, долженствующая выскользнуть между двух нитей, словно ядовитая змея проткнула пояс, больно ужалив палец. Я вздрогнула.

Присутствующие в Цветочной гостиной служанки мгновенно оказались рядом – кровь оттерли специальным составом, мне на палец наклеили пластырь и, с поклоном вернув иглу и вышивку, отступили.

Да, что-то у меня сегодня день не задался.

– Мои родители погибли, госпожа Аннура, – холодно ответила я, вновь вгоняя иглу в ткань.

Я не хотела говорить об этом, но была надежда, что, узнав, они заткнутся.

Увы… надежды не оправдались.

– И как перенесли это ваши родственники? Братья? Сестры?

На этот раз опрометчивого движения я не допустила, просто застыла, сжимая иглу. А затем все же максимально равнодушно ответила:

– Никак, госпожа Аннура, – все мои родственники погибли вместе с родителями.

Однако мать Акихиро не остановило и это, и она воскликнула:

– Но как же тогда ты, дитя, сумела избежать…

Она не стала договаривать, и слово «смерти» не прозвучало там, где словам звучать не следовало вовсе, и я могла бы промолчать, но…

– «Если любишь своего сына, отправь его путешествовать…» – прочитала вязь на поясе.

В моем случае все звучало немного иначе: «Если любишь дочь, позволь ее мечте осуществиться…» Мои родители любили меня. Любили такой, какой я была – маленькой, толстенькой, прыщавой закомплексованной девочкой, которую так жестоко гнобили в школе… А я слушала злые слова, слушала каждое из оскорблений и не слышала действительно ценных голосов тех, кто меня любил.

«Кессади-уродина», – писали на моей парте одноклассники.

«Мамино солнышко», – писала мама, вкладывая записки в мои тетради, прикрепляя к зеркалу, шепча бесконечно, когда я, приходя со школы, рыдала в подушку, чувствуя себя самым несчастным существом на свете…

Моя мама была красивая, очень-очень красивая, и мой брат, и моя младшая сестра, а я просто пошла в отца. Огромного коренастого темноволосого выходца с аграрной Антеры, который умудрился и в столице Гаэры устроиться весьма неплохо – у нас был маленький овощной магазин и вполне обеспеченная жизнь. Жизнь, которую отравляло только одно – «Кессади-уродина». Я ненавидела свою внешность. Вечно жирные волосы, которые повисали сосульками через два часа после душа, прыщавое лицо, прыщавое толстое коренастое тело, широкие лодыжки, висящий живот, маленькая грудь… Я ненавидела всю себя! Каждую черту лица, каждый изгиб тела. Диеты, дерматолог, спорт – я пробовала все, но с генетикой не поспоришь.

«Кессади-уродина…»

Я была уродиной, жутким гадким утенком, без шанса на преображение, потому что… в роду моего отца почти все были такими. И на Антере у всех в наличии имелись короткие ноги, коренастые тела и масса лишней растительности на теле. И, вероятно, родись я там, прожила бы отличную жизнь, но я росла в Гатантене – элитном районе столицы Гаэры. Районе, в котором как-то так вышло, что собрались выходцы с Навэнтра – высокие, стройные, светловолосые и синеглазые… как моя мама, как мои сестра и брат. А я… я просто пошла в отца. Генетика – тогда она казалась мне приговором, а отец… папа чувствовал виноватым себя.

«Если любишь дочь, позволь ее мечте осуществиться», – сказал он мне в день моего шестнадцатилетия, вручая чек на сумму, втрое превышающую годовой доход моей семьи. Это был их подарок мне, они назвали его: «Билет в счастливую жизнь для маленькой красотки Кессади».

Чего этот подарок стоил моим родителям?

Их жизни.

Всей их жизни…

– Бездельник болтлив, – завершением