— Вставай, пошли, — он толкнул Кудрявцева в бок. — Полтора часа прошло, можно будить нашу красавицу, снотворное уже не действует.

— Да-да, конечно, — Алексей с трудом разлепил веки и стал, потягиваясь и позевывая принимать нормальную сидячую позу. — Мне бы кто снотворного накапал сейчас пару капель…

— Это не ко мне, — Коршун покачал головой. — С этим, вон к ней иди, — он кивнул в сторону дежурной медсестры, — может спиртика тебе и накапает…Если хорошо попросишь, конечно, — офицер растянул губы в улыбке. — Скажи, что для допроса требуется подследственной сиськи протереть…

— Зачем? — Кудрявцев со сна сам ничего не понял.

— Будем ей датчик детектора лжи на соски ставить…

— Чего, какой датчик? — Алексей с сомнением посмотрел на своего начальника, все ли у него дома сегодня?

— Обычный, — Коршун не выдержал и рассмеялся. — Рабочий определитель теплопроводности объекта…

— Рот, что ли? — усмехнулся Кудрявцев, — И кто же эту теплопроводность тела будет определять?

— Это уж только на усмотрение объекта. Один определяет, а другой записывает.

— И что же мне там надо будет писать?

— А кто тебе сказал, что это ты будешь записывать? — Коршун удивленно посмотрел на помощника. — Выберет то она, может и меня, а вот детектором, все равно будешь работать ты. Так, что не тяни и давай…двигай за спиртом, горло тоже прополоскать надо…

— Почему это я?

— Потому, что у тебя рот больше!

— А у тебя датчик не работает! — не растерялся Алексей.

— Вот именно, только самописец… — Коршун почувствовал, что настроение от болтовни у него постепенно стало улучшаться. — Отличная команда у нас с тобой получается, — он дружески похлопал товарища по плечу, — один — пыхтит, другой — печалиться!

Когда дежурная открыла дверь и пропустила их внутрь, Рита лежала с открытыми глазами и бесцельно смотрела в потолок. Палата была залита голубым светом от ночной лампы, прикрепленной как раз над её головой. Укрывшись простыней, она смотрела на потолок и ничего там не видела. В палате было тихо, и только сверчок, засевший где-то в кустах на улице, изредка нарушал эту тишину своим стрекотом. Но и сверчка она тоже не слышала. Она, вообще, если честно, здесь отсутствовала: ничего не видела и ничего не слышала. Личико у неё было чистое, без всяких там следов растекшейся туши, и размазанной по щекам помады. Спасибо санитарам… помыли. Руки и ноги на вытяжку надежно пристегнуты толстыми кожаными ремнями к кровати, за это тоже им спасибо, а сама кровать надежно прикручена к полу массивными болтами. На окошке легенькая, можно сказать, почти декоративная, в изящную клеточку решеточка и открытая форточка. И кроме стен, больше ничего: скромно и со вкусом. Все в тон… Что еще психу надо для полного счастья? Комфорт…и покой. Все это ему, то есть ей, здесь было предоставлено: живи и радуйся…что жизнь тебя больше не касается.

После сделанного укола она, наконец, успокоилась, и даже несколько часов поспала. И теперь, даже когда она проснулась, ей было все так безразлично, что даже самой в это не верилось: полный дофенизм ко всему окружающему… Её даже не волновали её прикрученные к железу руки и ноги. Она больше не кричала в истерике и не вырывалась, пытаясь втолковать этим уродам в белом, что она совсем не сумасшедшая, что это они здесь все психи недоделанные, и какого черта её сюда притащили… Но эти упертые, совершенно не хотели её слушать, выкручивали руки и носились вокруг со своими шприцами, пытаясь засадит хоть один ей под кожу, пока, в конце концов и не сделали это…

Химия попала в кровь, и ей сразу стало так хорошо-хорошо, что лучше уже и некуда… Голова закружилась и она почувствовала, что куда то проваливается… А вокруг…все так было прекрасно и замечательно…Только райских птичек и не хватало!

И вот, провалявшись несколько часов в забытьи, она очнулась. И теперь тихо лежала, вцепившись в потолок своими красивыми, но совершенно бессмысленными глазами. В памяти постепенно всплывали какие-то картинки из недавнего пережитого, но тут же и исчезали: погибшая сестра, метро, Лика со своим немцем, рука с ухоженными ярко-красными, впившимися в ногу когтями… Но все было как-то абстрактно, далеко и не естественно… Все было так размазано и расплывчато…Как в старом черно-белом кино начала прошлого века, когда джентльмены в цилиндрах и дамы в длинных платьях быстро-быстро так переставляли ножками, словно пытались смыться от настигающего их паровоза… Психи, да и только, кто же так ходит…или бегает, бестолковые! Спешащие человечки и пыхтящие паровозики…погибшая сестра и этот приставала следователь… Что это, кино, смешавшееся в голове с реальностью, или действительность, превратившаяся в иллюзию? А может быть это, просто, бред сумасшедшего…последние, если можно так выразиться, воспаленные потуги угасающего сознания?

Картинки долго не задерживались. Сменяя друг друга, они исчезали и появлялись вновь, пока, наконец, и не слились в одну, где на черном фоне кружился веселый хоровод желтеньких, взявшихся за ручки, маленьких, совсем крошечных человечков… Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок… Человечки веселились и скалили свои беззубые ротики, пялясь на неё своими колючими въедливыми глазками, в добавок ко всему совершенно голую, почем-то стриженную на лысо, и восседающую еще…в центре всего этого сумасшествия!

Вот круг распался и человечки, всё так же дружно, держась за ручки и, продолжая скалить свои страшненькие ротики, вытянулись в цепочку и стали потихоньку от неё удаляться, становясь, все меньше и меньше, пока, наконец, один за одним и не растворились совсем в этой черной, окружающей её пустоте. Первый, второй, третий…четвертый… Еще немного и она осталась совсем одна… Последний, девятый человечек помахал ей на прощание ручкой. Помахал… или поманил? Помахал, поманил и позвал: «О з и м а н д и я…» Позвал и исчез. И только после этого, когда она осталась совсем одна, запертая в своем искривленном сознании, ей стало по-настоящему страшно.

— Что она сказала? — Коршуну показалось, что он ослышался.

— Квазимодо, кажется… — Кудрявцев состроил на лице неуверенную мину. — Или азимодия…

— Озимандия, — поправил его Коршун.

— Точно, — кивнул он, — абракадабра какая-то. Девочка совсем, похоже, с крыши съехала, — офицер повертел пальцем около своего виска. — Я тебе говорил, что не фиг здесь делать. Все, что можно было сказать, она мне уже тогда, еще в метро сказала, а теперь у неё в головке сплошной ералаш да азимондии… Пошли от сюда, — он взял Коршуна за руку и потянул его к выходу. — Двадцать минут уже с ней бьемся и что? Ты, что не видишь, что она невменяемая…Она нас не видит, понимаешь? Смотрит и не видит…

— Я их ви-де-ла…

— Тише ты, — Коршун прикрыл рукой рот помощнику.

Девушка вполне осмысленными глазами смотрела на них и