Что-то надо делать и заваленный бумагами стол, явное, тому подтверждение. Но…не хочется. Почему-то хочется только спать и все… Он делает над собой усилие и выбирается из-за стола, зевает и потягивается. Даже кофе нет! «Хлебай, что есть, — вздыхает он и идет со стаканом к чайнику. — Могло не быть и этого…» Чайника, например. Уголки губ офицера трогает еле заметная улыбка. «Что творится? Сумасшедший день…Что ночь скажет? Сегодня все потихоньку сходят с ума. Буря, наверное, может быть солнце и дым, а может быть?..» Смотрит в окно. Москва светится и играет всеми своими огнями. Красиво…но не трогает. Хоть чай есть, и то уже хорошо. Взгляд случайно цепляется за свое оконное отражение. В блеклом свете лампы ему виден только свой силуэт и освещенный стол. Он подходит ближе. Отражение увеличивается. Теперь он видит все отчетливо: нос… звериные глаза и оскаленную волчью пасть… Показалось? Трет глаза. Нет. Зверь в окне исчезать не собирается. Что это, вторая серия? Кино продолжается? Коршун напряженно всматривается в отражение… «Похож на волка, только черный и крупнее…» В напряжении проходит минута и Коршун понимает, что и сам стал объектом наблюдения. «Чушь, — успокаивает он себя. — Это всего лишь стекло…и мое уставшее воображение». Но, похоже, что стеклянный зверь так не думает. Коршун делает шаг в сторону… и видит, что звериная морда тоже поворачивается туда же… Дьявольские, с покрасневшими белками глаза внимательно следят за ним из-за той стороны стекла.
Кто это, зверь или он сам, превратившийся в зверя или, может быть, это его звериная сущность? Кто это или, может быть, что? Тишина. И только тиканье часов напоминает, что жизнь еще не остановилась, тик-так, тик-так… Спасибо тому, кто их туда повесил. Секунды растягиваются в минуты, минуты складываются в часы, часы превращаются в вечность…тик-так, тихо-так, тихо-то как… Мгновение, и Вечность растворяется в секунде, в стотысячной её доле, в стомиллионной её части… Все!..Тихо-то как, тик-так…
Человек, не отрываясь, смотрит на зверя, зверь на человека…секунда, минута, вечность…глаза в глаза, зрачок в зрачок. У кого первого не выдержат нервы, тот и погиб… Выживает сильнейший. Жизнь против смерти, звериный оскал против человеческой ухмылки… Зверь против человека, человек против зверя или, может быть, твари? И кто — кого? И в этом весь смысл… И в этом весь кайф…И в этом вся жизнь! И третьего в этом мире…не дано никому! Кто — кого…
Совещание закончилось, офицеры стали потихоньку выходить из кабинета, когда Смирнов, как бы вспомнив, остановил Коршуна уже у самых дверей. Если тебя хотят замочить, то, как правило, делают это или около входа…или около выхода. Вспомните: вечером или утром, но обязательно около своего подъезда… был замочен известный, …или генеральный. Пошел выгулять свою псинку и не вернулся или…возвращался домой, но тоже не вернулся… Обхохочешься! Сейчас, похоже, пришла его очередь смеяться.
— Ты уже знаешь? — спросил Смирнов, имея в виду свою жену.
— Да, — Коршун ответил не по военному. Он не сочувствовал полковнику, но и не злорадствовал. Ему, если честно, было все равно, каждый под своей звездой ходит. Звезда полковника, похоже, закатилась. Что ж теперь… Цепляй другую, их на небе много!
— И дочь пропала, — Смирнов подошел к бару, открыл дверцу и достал оттуда начатую бутылку коньяка. Затем, оттуда же, появились две хрустальных рюмки. Полилась жидкость…
— Бери, — сказал он, указывая на рюмку, — помянем несчастную.
«Кого он имеет в виду, жену или дочь — офицер взял рюмку, — или обеих?»
— Не чокаясь, — Смирнов опрокинул стопку и выдохнул. — Прости меня, не уберег…
Капитан последовал его примеру.
— Извини, закуски нет.
Коршун выдохнул и молча вернул стопку на место. Молния, удар, гром…нечеловеческий крик. Кровавая пасть волка рвет горло несчастной. Только теперь уже в смертельном крике задыхается не та, из кинотеатра, а эта…из больницы. Полковник что-то говорит, но Коршун его не слышит. Снова тот же ужас… Что это? Почему он его преследует? Часики: тик-так, тик-так… Обхохочешься! «Точка — тире, точка — тире — две точки, две точки — тире — точка… — капитан смотрит на Смирнова и не понимает ни одного его слова. — Крыша поехала, — решает он. — Полковник перешел на азбуку Морзе».
— Думаю, что исчезновение Лики, тоже его рук дело, — продолжал тем временем Смирнов. — За свою шкуру трясется. Знает, что пока моя дочь у него, я его не трону… Даже, умереть, скот, по-человечески, и то не может.
— Думаете, что это он вашу жену? — до Коршуна, наконец, стал доходить смысл его слов.
— А кто же еще? — Смирнов закурил. — Решил убрать её, пока она мне еще не сообщила о случившемся. Только ошибочка вышла. — Смирнов в сердцах сломал сигарету. — Звоночек то уже был…
Белая палата, женщина с черными кругами под глазами, разбитыми в кровь губами и распухшим лицом говорит с кем-то по телефону. Инна, еще живая, с улыбкой поднимается с дивана. Зеленая, огромная пальма в вестибюле…Кадры из другой жизни. Картинка появилась, и тут же исчезла… потерялась в сознании. Как будто этого с ним и не было. А было ли?
Полковник вернулся к столу, достал из пачки новую сигарету. Крошечное пламя стало нежно лизать кончик сигаретки, пока та от удовольствия не зарделась, и не загорелась…
«Чего радуешься, дуреха, — усмехнулся про себя Коршун, — через минуту от тебя только смятый и вонючий бычок останется… Долго хорошо не бывает. Выпил водки — белая горячка, выкурил сигаретку — рак легких. Первый раз за сто лет решил сходить в кино с бабой…и тут, на тебе, засада!»
— А если это не он, я имею в виду Сорокина? — Коршун вернулся к разговору.
— Он это! Больше некому, — для Смирнова здесь вопроса не возникало. — Испугался очень, вот головка и перестала работать. Но его уже пасут, и ни куда он теперь не денется. Здесь другое… Пока нет уверенности, что Лика точно у него, трогать я его не буду.
— А он вас уже об этом известил, что она у него?
— Нет, конечно… Но я не исключаю и этой возможности, — полковник сделал затяжку. —Смотри сам. Ночью пропадает моя дочь, а днем в него врезается моя жена, и тут же он убирает тебя… Все трое завязаны на мне… Цепочка? Цепочка… Получается, товарищ капитан, что он тебя раскусил…как это не прискорбно.
