Для пополнения экипажа я просил Осипова дать кого-нибудь из моряков, имевших дело с артиллерией. Полковник прислал краснофлотца Михайленка. Не успел я растолковать нашему новому танкисту, в чем состоят обязанности (башнера, как возле танка появились Кирюша и Мокей. Они сели у ворот крайней хаты в тени, под деревом и стали поглядывать на нас. Кирюша, с перевязанной головой, сидел, раскинувшись, опираясь плечом о ствол дерева. Казалось, он изнемогает от жары. Мокей, сидя у его ног, как верный страж, что-то мастерил.

Я подошел к ним. У Кирюши была, видно, высокая температура. Кроткие голубые глаза его были затуманены, на побледневшем лбу, под повязкой, как дождинки, висели крупные капли пота. Он срезал ножом перламутровые пуговицы с белой батистовой женской кофточки, лежавшей на коленях. Мокей вытачивал из этих пуговиц клинышки для инкрустации баяна.

— Чего, друзья, пожаловали? — спросил я.

Кирюша посмотрел на меня мутным взглядом и стал подниматься, опираясь на своего «Дегтярева», как на палку. Я сказал, чтобы он сидел, и Кирюша принял прежнюю расслабленную позу. На мой вопрос ответил Мокей:

— Мы на медпункт идем, по дороге к Михайленку зашли отдохнуть… Да вот тут гражданка одна посочувствовала. — Он кивнул на стоявшую у ворот в нескольких шагах от нас колхозницу. — Увидела дырки на баяне и наши унылые морды, вынесла кофточку и говорит: — срежьте пуговки аккуратно и заделайте пробойки на инструменте.

Кирюша срезал последнюю пуговку, положил ее подле Мокея и тихонько сказал, как бы сам себе:

— У моей Анюты такая же кофточка была и пуговки такие же.

— Жена? — спросил я.

— Объясниться не успел, а то может и поженились бы, — проговорил он.

На мой вопрос, где живет его невеста, Кирюша ответил:

— В Юрьевце, на Волге, — и, помолчав, добавил: — На родине.

Подошел Михайленок, за ним — несколько танкистов, все сели под деревом, и Кирюша, из которого обычно слова не вытянешь, стал рассказывать о себе.

До флотской службы он работал бригадиром-сплавщиком леса на Унже. У соседа была дочь, пятнадцатилетняя озорная девушка, а через три года, когда он приехал из Севастополя домой в отпуск, эта озорница стала уже учительницей.

Вся насквозь светится, глаза — небо, голос нежный, ну а язык — бритва, — рассказывал Кирюша. — Ходил я вокруг нее, не зная, с чего начать. Язык у меня в женском обществе туго поворачивается. Возьмешь, бывало, увольнительную, на берег высадишься, а там на любую девушку таких, как я, целый взвод конкурентов. У каждого форма номер первый из-под утюжка, боты лаком сияют, одеколоном цветочным за километр несет, а главное, у каждого язык работает во всех областях жизни, и комплименты сыплет, и науками щеголяет. Выйдем втроем — я познакомлюсь, а через пять минут остаюсь не при чем: ребята уже девушку заговорили. Вот это и дома, в отпуску, меня погубило — не сумел объясниться, а вернулся на службу — война!

Он аккуратно сложил кофточку и передал Мокею, веля с благодарностью вернуть хозяюшке, а потом вздохнул и закончил свой рассказ:

— Все мозги перевернула мне эта кофточка. Точно в такой Анюта меня провожала в Севастополь. Когда теперь увидимся!..

— Да, видать, не скоро… — завздыхали сидевшие вокруг танкисты.

Немецкая пехота двигалась прямо на нас глубокой балкой, впадающей за селом в Большой Аджалыкский лиман. Прильнув к прицелу, я насчитал двадцать взводных колонн. По моей башне кто-то застучал. Выглянув из люка, я увидел лейтенанта Жарикова, только что принявшего пулеметный взвод, огневые позиции которого были тут же в балке, впереди танков.

— Что будем делать, танкист? Давай вместе атакнем. Пройдемся штормом, с землей смешаем!

Позади, на колхозном дворе, из дверей погреба раздается голос Осипова:

— Ох, Жариков, как бы у тебя слеза не получилась!

Жариков не знал, что тут Осипов. Яков Иванович пришел к нам перед самым налетом немецкой авиации и весь налет просидел в погребе вместе с Кирюшей и Мокеем.

Наблюдая из дверей за продвижением противника, он приказывает Жарикову не подавать признаков жизни, пока немцы не подойдут на четыреста метров, а мне велит немедленно открыть пушечный огонь двумя танками по задним взводным колоннам немцев.

Два крайних танка открывают огонь. Передние колонны, не неся потерь, быстро и уверенно надвигаются на нас, а задние, которые накрывают разрывы наших снарядов, валятся и разбегаются. Но, должно быть, потому что передние идут, не разворачиваясь, командиры задних взводов снова сгоняют своих солдат в колонны под прицелы наших пушек.

Жариков не удержался: до передних колонн было не четыреста, а семьсот метров, когда ударили его пулеметы. Пришлось и мне ввести в действие свои танковые пулеметы, хотя на таком расстоянии огонь их малоэффективен. Все же передние немецкие колонны запнулись, смешались с задними, и вся эта волна людей, заполнив балку, стала выхлестывать наверх.

Осипов куда-то ушел. Ко мне опять прибежал Жариков. Он стал с возмущением спрашивать, почему я не иду в контратаку, а потом увидел подходивший к селу взвод моряков и бросился к нему. Это был взвод, которым он командовал раньше. В этот же момент я увидел Кирюшу и Мокея, появившихся возле танка Дерябина. Они подавали какие-то знаки Михайленку, выглядывавшему из башни. И вдруг до меня докатилось «ура»; По краю балки вдоль села бежали моряки, и среди них маячила высокая фигура Жарикова. Моряки на бегу сбрасывали с себя фланельки.

Все это только мелькнуло в глазах, плохо дошло до сознания, потому что надо было отбивать атаку немецких танков, которые показались слева из-за гребня. Они выходили на гребень развернутым строем и шли на юго-западный угол села. Одновременно на восточной окраине села, откуда до этого доносились только пулеметные и автоматные очереди, загремели разрывы гранат, и я понял, что немцы ворвались в Свердлово справа от нас.

Атаку немецких танков мы легко отбили. Наткнувшись на наш огонь из засады, они потеряли две машины и скрылись в том же направлении, куда отступила их пехота. Высунувшись из башни, я опять увидел Кирюшу и Мокея. Они огромными скачками бежали в глубь села. Оттуда катился крик:

— Полундра! Полундра! Полундра!

Из-за угла улицы выскочил моряк. Размахивая автоматом, он кричал:

— Товарищи, немцы окружили полковника возле церкви! Полундра!