— Разрешите доложить, что в нашу кают-компанию подан ужин. Командиры ждут вас к столу. Но если обстановка не позволяет нашим уважаемым гостям удаляться от своих машин, ужин будет подан сюда! — заявил он.

Я попросил подать ужин к танкам, и через несколько минут моряки притащили нам бачки с первым, вторым и третьим.

— Ото культурно! Це не военторговская столовая! — восхищался Микита церемонным гостеприимством моряков.

Мне жалко было будить только что заснувшие экипажи, но Микита свирепо расталкивал людей — боялся, что моряки обидятся, если ужин останется нетронутым.

— Не баранина важна, а уважение. Когда меня с почтением приглашают к столу, я не то шо баранину, а и дубовое полено со смаком скушаю. Тут уж не желудок, а душа принимает пищу, — говорил он.

Всю ночь боевое охранение моряков вело перестрелку с разведкой противника, пытавшейся под покровом темноты просочиться к нам в тыл. Осипов пришел к твердому выводу, что утром немцы будут наступать в нашем направлении.

На восходе солнца, когда появились немецкие развед-самолеты, моряки на виду у них накидывали бугорки земли. Два танка были выдвинуты по ту сторону этого бутафорного минного поля. Остальные машины стояли в глубоких ямах, вырытых за ночь по обе стороны дороги, танковые экипажи замаскировали башни соломой.

Немецкая авиация опять клюнула на старую приманку — расставленные еще ночью побатарейно и прикрытые соломой крестьянские телеги. Одномоторные бомбардировщики стали закидывать их мелкими бомбами. А как только бомбардировщики улетели, вдалеке между копнами показались боевые порядки немецких танков, шедших на нас вдоль дороги.

Я определил — шестьдесят танков. За ними шло до двух батальонов пехоты. То, что танков столько, Осипова не беспокоило.

— Пехоты много! — буркнул он и передал приказание по цепи не подпускать пехоту к «минному» полю.

Яков Иванович стоял у моей зарытой в землю и замаскированной машины, наблюдая за полем сквозь щель между снопами. Рядом, под копной, моряки-минеры не спускали рук с подрывных машинок. Тут же стоял Митраков, вертя в руке свою боцманскую дудку.

Пойдут или не пойдут немецкие танки в атаку через проходы в «минном» поле? Если наша бутафория окажется для них неубедительной, немцы раздавят нас. «Нет, они побоятся, не рискнут, должны будут затормозить движение», — убеждаю я себя и опять сомневаюсь: это липовое минное поле, эти батареи из крестьянских телег, вся эта бутафория кажется мне наивной, напоминает детские игры в войну.

То, что это не игра, я чувствую лишь потому, что нахожусь в башне танка, ощущаю налобник прицела, механизмы пушки.

Люк моей башни полуоткрыт. Я то и дело высовываюсь из него, поглядывая на Осипова. Митраков что-то показывает ему, о чем-то спрашивает. Яков Иванович не отвечает, молча грызет мундштук. Он уже долго так стоит, не меняя позы, чуть наклонившись, закинув одну руку за спину, и лениво поводит глазами.

— Может, ударить, уже достану, — говорю я.

— Ни звука! — приказывает он. — И снова стоит, как оцепеневший.

Два наших танка, оставленных по ту сторону минной бутафории, отползают назад проходами, показывая их наступающим. Подгоняемые огнем противника, они проскакивают далеко в наш тыл, чтобы потом итти в разведку на правый фланг.

Немецкие танки сбавляют скорость. Впереди их боевого порядка в трех местах идет по взводу машин — боевая разведка. Мне нравится, что немцы действуют на этот раз осторожно, но в то же время это и сильно тревожит меня: а что, если под прикрытием огня сзади идущих танков эти передние вздумают пройти минное поле? За башней переднего танка, идущего по дороге, замечаю солдат. «Очевидно, минеры! — думаю, — вот сейчас они соскочат с танка и, разрыв первый бугорок, убедятся, что перед ними никакого минного поля нет, и тогда вся эта броневая масса навалится на нас, раздавит и пройдет в город». Мелькает мысль: огнем из пушек не допустить немецких саперов к «минному» полю, но я сейчас же оставляю эту мысль — ведь с первых выстрелов мой танк будет обнаружен под своим соломенным покровом.

Сознание смертельной опасности морозом опахивает меня. Опять выглядываю из полуоткрытого люка, смотрю на Осипова и злюсь на него. Неужели он действительно так уверен, что поймает немцев на этом детском обмане? Мне кажется, что немцы уже давно поняли, что эти грубо замаскированные соломой бугорки пусты и что они уже подсмеиваются над нашей наивностью. Тревожно посматривают на Осипова и минеры, уже зарывшиеся в копну. Но полковник попрежнему в какой-то глубокой задумчивости наблюдает за приближающимися немецкими танками. Только пустой мундштук подпрыгивает в его рту, перекатываясь из одного уголка в другой. Но все-гаки он замечает устремленные на него взгляды.

— Смотреть не на меня, а на проходы, действовать самостоятельно… — командует он минерам, затем протягивает руку к телефонисту, берет трубку и приказывает комбату: — Жук, достанешь или не достанешь — бей минротой по левой группе.

Немецкие танки ползут убийственно медленно. «Нет! они боятся!» — думаю я. Но вот танковый взвод, двигающийся прямо на нас, на подходе к «минному» полю развертывается по обе стороны дороги в линию и центр ее начинает отставать. Танки, идущие по дороге, где заложены наши фугасы, оказываются позади фланговых. Я теряю последнюю надежду: если они и взорвутся, то это будет поздно — боковые к этому времени пройдут уже большую часть «минного» поля. Осипов что-то выплевывает. «Откусил кусок мундштука» — догадываюсь и думаю: «Ну, теперь и он понял, что доигрались! Но чего же он еще ждет? А вон Митраков уже берет из ямки зажигательные бутылки!»

Я вижу, как комиссар, опустив голову, сосредоточенно поправляет фитили зажигательных бутылок и сует бутылки в карманы брюк. Теперь он уже стоит молча, в такой же оцепенелости, как и Осипов. Только Осипов, кажется мне, еще на что-то надеется, а Митраков просто ждет неизбежного.

Частые разрывы мин уже закрыли левый фланг наступающих, там, где правый проход в нашем «минном» поле. Мы стоим у дороги, за левым проходом, против центра боевого порядка немецких танков, надвигающихся на нас, как на учении. Яков Иванович уже не поглядывает по сторонам, он чуть подался вперед, чуть больше пригнулся и окаменел. Даже непрерывно двигавшийся мундштук застыл в уголке рта. Я смотрю на ничего не выражающее лицо его, жду спасительной команды, и мне кажется, что если