Комиссар полка Митраков сидел на подножке «эмки», уставившись в землю, и вертел в руках боцманский свисток.
Когда мы подошли, ни Осипов, ни Митраков не обратили на нас внимания. Яков Иванович, повернувшись к Митракову, сказал:
— Не вечером, а сейчас, иначе немцы раньше нас будут в Буялыке.
— А не кажется ли вам, Яков Иванович, что это — беспочвенная фантазия? — спросил Митраков.
— Насчет беспочвенности, может быть, и правильно — я родился и вырос на воде, а насчет фантазии упрека не принимаю. Тут у комиссара явная недоработка: без фантазии нет прогресса ни на море, ни на суше, — сказал Осипов, — видимо, еще что-то додумывая, так как он попрежнему не замечал нас, хотя смотрел в нашу сторону.
— Не узнаю вас, дорогой командир! — воскликнул Митраков.
Яков Иванович вышел из-под дерева вдруг повеселевший, хлопнул Митракова по плечу и скомандовал:
— Суши весла, скептик! Греби назад!
— Отставить — назад! — в тон ему ответил Митраков. — На минутку забудьте о земле и взгляните на этот небесный шатер, — не подымая головы, он показал большим пальцем вверх. — Вы увидите там не птиц небесных, а фашистских стервятников. Они не дадут нам днем и шагу сделать.
Осипов наклоняется к сидящему Митракову, обхватывает его руками за талию, приподымает и ставит на ноги рядом с собой, а потом, поворачиваясь к нам, говорит:
— Жук! Разгружаешь на станции липовую артиллерию!
— Липовую? Почему липовую? — недоумевает майор Жук.
— Потому что есть еще настоящая, — серьезно отвечает Осипов.
Я смутно догадываюсь, что Яков Иванович что-то затевает, но у меня нет уверенности, что это происходит в действительности, а не во сне.
— Яков Иванович, а декорации где? — спрашивает Митраков.
— Декорации, товарищ комиссар, на сцене, осталось только расставить их, — отвечает Осипов и обращается к Жуку: — Видел на станции эшелон с разобранными армейскими повозками?
— Видел! — говорит Жук.
— Ну, если видел, так нечего хлопать глазами, бери и ставь на видном месте. Дышло с передка пополам втыкай в задок — вот тебе и два орудия из одной повозки. Понятно или нехватает фантазии?
— Нехватает, — сознается Жук.
— А что у тебя сегодня на камбузе в котлах кипит? — спрашивает Осипов.
— Борщ и рагу из баранины с гречкой, — рапортует Жук.
— Отлично! — говорит Осипов. — А вот в котелке моряка, — он постучал пальцами по голове, — взамен всего этого должна кипеть неугасимая фантазия… Вытягивай эту липовую артиллерию своими танками, — приказывает он мне, — ставь батареями севернее станции по меже кукурузного поля, а дальнейшее — дело моряков. Они сыграют эту постановку не хуже артиллеристов. На это даю взвод, чтобы приманил к повозкам всю немецкую авиацию, пока полк будет отходить на буялыкский рубеж. Будем ждать темноты — попадем в мешок, а немцы выйдут к городу. Фланги открыты. Они обходят их справа в Гудевичах, слева — в Свободе… Ну как, товарищ комиссар, ничего не имеете против моей фантазии? — спрашивает он Митракова, задорно подмигивая мне и Жуку.
— Никак нет, товарищ полковник. Слушаю и наматываю на ус, — серьезно отвечает Митраков и сует в карман боцманский свисток, который он все время вертел в руках.
— Очень хорошо! — говорит Осипов. — Фантазия — пища успеха, дорогой мой комиссар! — и он заливается глуховатым, но по-детски радостным смехом.
Весело переглядываясь, мы с Жуком бежим к станции, чтобы скорее разгрузить эшелон с армейскими повозками и расставить их в поле побатарейно. От сонной одури не остается и следа.
* * *Немецкая авиация клюнула на приманку. Пока она усиленно бомбила «липовую артиллерию» Осипова, полк беспрепятственно отходил на свой основной рубеж обороны, а за полком, обгоняя его, сопя и чихая, старенькая «овечка» тащила к Буялыку эшелон с подбитыми танками.
Наша колонна отошла после того, как со станции были отбуксированы в поле для приманки все армейские повозки. Осипов приказал нам двигаться восточнее Буялыка в поселок Ленина, куда он перевел свой штаб. Мы прибыли туда еще задолго до захода солнца. В этот же поселок Митраков привел резервную роту.
Получена телеграмма из Москвы, — сказал нам Осипов. — Ставка просит продержаться несколько дней, пока организует помощь людьми и вооружением.
— Просит? — в один голос переспросили мы с Митраковым.
— В том-то и дело, и это надо понять: не приказывает, а просит.
— Да, это сильнее приказа, — сказал комиссар.
Осипов забрал Митракова и меня на свою «эмку», и мы поехали на рекогносцировку нового рубежа обороны, который был в километре севернее поселка и тянулся вправо и влево по совершенно ровной степи. Сначала ехали молча. Только Митраков несколько раз повторял:
— Сильно! Сильно!
По одну сторону дороги на закатном солнце багровеют копны пшеницы. По другую сторону — зеленый массив кукурузы, а за ней опять бескрайнее поле сложенной в копны пшеницы. Не радует сейчас этот золотой дар родной земли, не радует сердце солдата и это ровное поле. Километра за два видны краснофлотцы. Как резко выделяется между копнами их темная форма!
— Подумай, комиссар, насчет камуфляжа, — говорит Осипов, поворачиваясь к Митракову. — Куда ни глянь, везде краснофлотцы, как мухи в сметане чернеют. Надо срочно менять обмундирование, а то поплатимся людьми.
— Да, придется открыть наступление на традиции, — соглашается Митраков и вздыхает: — Ух, пойдет баталия…
— Ничего, разъясним, что моряк и без клеша останется моряком. А тельняшку для признака сохраним. Да, только для признака, — повторяет Яков Иванович, как будто убеждая самого себя, что тельняшку все-таки надо сохранить. Я вздыхаю:
— Ох, эти тельняшки!
— А что? — спрашивает Осипов, и его собранные к переносице брови хмуро свисают на глаза.
Я напоминаю ему о том, как в Мариново один взвод сорвался в безрассудную атаку, и говорю, что по сути это проявление анархизма.
— Ерунда! — обрывает меня Яков Иванович,
