Горящий танк, крутнувшись вправо и влево, останавливается. Я ищу глазами моряка. На корме танка его уже нет. Какой-то черный клубок катится с горы, все быстрее и быстрее, прямо на нас. И вдруг этот клубок, точно зацепившись за что-то, задерживается на скате, и из него вырастает фигура человека.

— Это он, тот моряк! — кричу я и трясу от радости Микиту.

Вскочивший на ноги моряк стоит на скате горы, согнувшись, и как будто что-то рассматривает на земле. Потом уже я догадался, что это он хватал горстями землю и забрасывал ею еще горящие снизу брюки. Тех темных машин, что минуту назад четко вырисовывались на горе, уже не видно. Слева немецкие танки уходят по балке в степь, за село, а весь правый фланг их боевого порядка проглотила гора. На гребне ее среди копен в бело-серой пелене дыма пылают костры, деловито снуют краснофлотцы, кажется, что они заняты каким-то хозяйственным делом. Два наших танка, оставшиеся с командиром роты, бьют сверху по удирающим немцам.

Сквозь натужный вой наших машин, продолжающих преодолевать подъем, и свист проносящихся над головой снарядов слышу голос кричащего над ухом Микиты:

— Вот, где люди! Голый человек с керосинкой в руках против брони!

Впереди то правее, то левее вспухают облака пыли от втыкающихся в косогор снарядов. Потрясенный происшедшим на наших глазах, я хотя и понимаю, что это немецкая артиллерия стреляет откуда-то сзади, но никак не реагирую на ее огонь, и меня удивляет, чего это Микита вдруг ругает механика, за то, что тот не маневрирует.

Из этого оцепенения меня вывела мысль о том, что моряки Каткова остались далеко позади. Я дал команду, — «Все кругом», и танки, развернувшись, помчались вниз.

Навстречу нам поднимались четверо краснофлотцев. Они шли в ряд, а за ними группками поднимались в гору остальные. Моряки шли медленно, с презрительным безразличием к разрывам снарядов, которые дыбом подымали гребень и скат горы. Я издалека узнал Кирюшу и Каткова. Высокий Катков шел с гордо откинутой назад головой, а широкоплечий Кирюша растягивал серебристые меха баяна.

Микита свирепо закричал вниз механику:

— Стоп, чорт слепой! Глуши! Слушай святую музыку!

Когда мотор заглох, ударивший в уши мотив «Варяга» дрожью пробежал по телу. Много раз слышал я эту песню, но здесь, на поле боя после победной схватки, среди горящих немецких танков, под гул разрывов, она звучала совсем иначе, с небывало чудесной силой. Мелкими серебряными колокольчиками перезванивались звонкие аккорды баяна, а басовые переливались торжественно, глухо, как рокот моря. Сквозь грохот пальбы всех наших танков эта музыка доносилась в башню, в застаивающуюся в ней пороховую гарь, и казалось, что это не люди играют, а сама земля под нами и небо над нами. Пот заливал лицо, ослеплял, от раскаленной пушки дышало жаром, ноги скользили по гильзам, которые Микита не успевал убирать. И вдруг аккорды баяна, доносившиеся раньше издалека, как будто с эстакады Январки, раздались над самой головой.

Я взглянул вверх и увидел над люком башни моряков. Лицо Каткова было неузнаваемо в своем вдохновенном спокойствии. Неужели это тот самый всегда игриво-задористый Катков, который, как мне казалось, никогда в жизни ни над чем не задумывался?

— Спасибо, брат, — выручили! — сказал он.

Моряки сели на танки. Только несколько краснофлотцев были ранены. Каткова царапнуло осколком по спине, а у Кирюши пулевое ранение в мякоть руки, но это не мешает ему играть на баяне.

Мы повернули назад, укрылись за горой, и тут среди краснофлотцев, подбежавших к нам, я увидел одного с просмоленным лицом, без ресниц и бровей. Его черные суконные брюки-клеш сгорели снизу до самых колен, а выше, так же как и фланелька, были в рыжих полосах.

— Это вы с бутылкой на танк вскочили? — спросил я.

— Он! Он! Сашка наш! — закричали краснофлотцы.

— Очень жаль, испортили нам все дело. Целиться по танку мешали, — сказал я.

Должно быть, тон и выражение лица у меня были совсем не те, что у человека, который шутит, потому что просмоленный краснофлотец стал растерянно-смущенно оправдываться:

— Извините, товарищ командир, не знал. В горячке ничего не видел, только этот танк…

Жариков был ранен осколком в голову, «прическу испортили», как он сказал потом.

— Все живы? — закричал он, подбегая к нам, и сейчас же кинулся к Кирюше. — Ну, если все живы, не мучай мою душу — подметки стонут от нетерпения по «Яблочку». Жарь нам, браток, со всеми переборами эту чудесную симфонию из советского балета «Красный мак», — и, бесовски весело подмигнув мне, пригласил всех жестом следовать за собой.

Охотников плясать оказалось столько, что их не вмещало три круга. В среднем круге носился Катков, а ему Помогал, старательно выделывая ногами замысловатые фигуры пляски, знакомый уже нам Саша. Из-под его обгоревшего клеша, как бахрома, свисали рыжие клочья кальсон. Кажется, он уже давно забыл, что в горячке боя поджигал себя вместе с танком. Наслаждаясь ритмом пляски, он чуть шевелит голыми надбровными дугами и в ответ на шутки, которые сыплются по кругу, улыбается тихой, застенчивой милой улыбкой. Как-то не верится, что это он стоял на танке, черный, среди клубящегося огня, с вскинутой к лицу рукой, но таким он останется в моей памяти навсегда.

— Жарь, Саша! Сыпь, Саша, мельче! — подзадоривают краснофлотцы, — и вдруг в шуме голосов я услышал из-за спины восклицания, которые как ножом ударили по ушам:

— О! о! гут руссиш….

— Ай, гут, гут!

Позади нашего круга стояли кучкой несколько пленных фашистов. На них тоже обгорели и одежда и волосы, и они тоже улыбались, но так жалко и испуганно, что неприятно было смотреть на них, и я поспешил отвернуться.

Не прошло еще трех часов, в течение которых Осипов велел удерживать столбовую дорогу, как от него прибыл связной с приказом отойти к станции Сербка на занятый полком рубеж. На половине аккорда замолк баян, и плясуны, вытирая пот, забирались на танки. Подгоняемые сверху немецкой авиацией, мы за четверть часа домчались до станции Сербка. В штабе полка был только дежурный командир. Он объявил нам, что мы —