Я знал, что в гражданскую войну он командовал десантным отрядом моряков на Волге и Каме, участвовал в боях за Казань, Царицын, Астрахань. Трудно было представить Якова Ивановича моряком тех времен, кидающимся в атаку в распахнутом бушлате с криком «Полундра!» Ему уже лет пятьдесят, в мирное время он выглядел типичным корабельным машинистом или интендантом — тружеником. И вот снова расправил крылья старый морской орел.

После телефонного разговора со штабом Яков Иванович сказал мне:

— Все в порядке. Танки у меня остаются. Слушай задачу.

Он вынул из-за борта кителя карту, опустился на одно колено, разложил карту на земле и, водя по ней своим изгрызанным костяным мундштуком, стал знакомить меня с обстановкой.

Его полк входит в состав сводного отряда комбрига М., прикрывающего Одессу на фронте от Хаджибеевского до Тилигульского лиманов, на направлении главного удара прорвавшихся у Каторжино немецко-румынских дивизий.

— Даже по прямой в ширину пятьдесят километров, — сказал Яков Иванович, подчеркнув мундштуком на карте линию, пересекающую железную дорогу Одесса — Вознесенск. — Широкое поле, есть где разгуляться моим морякам. Двадцать километров для неукомплектованного полка. Вон какой простор! — он махнул рукой, описав в воздухе большую дугу. — Решил держать эту ширь ротными районами обороны, заняв все высоты и перерезав дороги. При себе имею сильный резерв — роту краснофлотцев и огневую мощь — полковую батарею, а теперь еще и танки — совсем хорошо…

Я обратил внимание на то, что прочерченная Осиповым линия обороны отряда не доходит до Тилигульского лимана, обрывается километрах в десяти от него, у села Александровки, и спросил, кто обороняет это десятикилометровое пространство.

— Пока только подвижной патруль — некого поставить; говорят, что туда должны притти завтра ополченцы, — ответил Яков Иванович.

Я посочувствовал:

— Да, участок широкий!

— Ничего, моряки любят и безбрежное море и широкое поле, — сказал он. — Раз надо, так надо, поворачиваться быстрее будем. Ну, давай свою карту.

Он сам нанес на мою карту все рубежи, на которых полку приказано держать оборону. Потом встал, сунул в рот пустой мундштук и посмотрел в бинокль вправо, где ровное поле пересекается четкой линией телеграфных столбов грейдерной дороги, идущей параллельно железной с Березовки на Одессу.

За телеграфными столбами на высотках изредка рвались снаряды. Видны были вспухавшие облачка дыма, но звуков разрыва степь не доносила до нас. Яков Иванович смотрел в ту сторону и молча грыз мундштук.

— Нет, не достанет он своими минометами с центра района на фланги, — сказал он сам себе в раздумьи. — Придется подбросить ему на правый фланг минроту.

Я посмотрел на карту и понял, что Яков Иванович беспокоится за свой первый батальон, занимавший рубеж протяжением в десяток километров. В полку это был единственный батальон полного состава.

— Да, туда бы стодвадцатимиллиметровые… — вздохнул я.

Осипов резко оборвал меня:

— Может быть, захочешь еще, чтобы за твоей спиной стояли крепостные орудия, а впереди батальоны, сидящие за бетоном, и чтобы командовать в телефонную трубку…

— А почему бы и не помечтать об этом завтрашнем… — сказал я.

— Не время мечтать! — опять резко оборвал меня Яков Иванович. — Услыхав свисток боцмана, мечту оставь в кубрике, а сам по трапу дуй наверх, подавай своему командиру смышленную голову и резвые руки.

Я напомнил ему то, что он говорил мне о мечте перед войной, когда мы сидели с ним однажды вечером в павильоне над портом и, смеясь, спросил:

— Значит, теперь, Яков Иванович, мечта ваша о Балтике осталась в кубрике?

— Эх ты. салоежник! — сказал он. — Вспомни гражданскую войну. Где балтийцы были? Везде были. Где опасно — там и балтийцы. Это не спроста! — и вдруг Яков Иванович заговорил совсем другим, доверчиво-дружеским тоном: — Знаешь, почему я мечтал вернуться на Балтику? Ну, как думаешь, почему?

— Возраст у вас, Яков Иванович, уже такой, когда человека тянет под родное небо.

— Эх ты, салоежник! — повторил он свое любимое словечко. — Ничего ты не понимаешь в душе балтийца. Для моряка небо родины везде родное, лишь бы звезды блестели!.. Признаюсь тебе, не думал я, что Одесса будет воевать, на Балтике ждал войну…

Яков Иванович сложил свою карту, сунул ее за борт кителя и в какой-то не ясной для меня связи с предыдущим сказал:

— Вот пишут: «Под давлением превосходящих сил противника», но хоть убей меня, не поверю, что противник сильнее нас. Нет силы, которая могла бы сломить нашу силу. Тут дело не в силе. Там, где отходят, есть, вероятно, какие-то другие причины.

Я засмеялся, показывая на свою карту, которую он только что вернул мне:

— А все же, Яков Иванович, вы вот тоже наметили следующие рубежи на случай отхода.

— Не путай, где боцман, где адмирал! Это — сущность маневренной обороны, — сказал он с досадой.

Получив задачу, я пошел к танкам, ожидавшим меня в садике у разъезда.

Мимо бесшумно продвинулся и остановился возле эшелона маневренный паровозик. Эта старенькая «овечка» была так замаскирована ветками и вела себя так осторожно, что казалось к эшелону подошел какой-то огромный зеленый куст. Из-за ветвистой зелени не видно было ни самого паровоза, ни дыма, ни пара, высовывалась только сивая голова старика-машиниста, с лицом, похожим на печеное яблоко, и двумя свисающими с него мочалами продымленных усов.

Я спросил машиниста:

— Ты что, дед, курсируешь тут на передовой? — и посоветовал ему: — Гони скорее свою «овечку» в Буялык.

— А вагоны с боеприпасами немцам оставить! — сказал старик и цыркнул сквозь зубы слюной.

— Смотри же, бой начнется — не вырвешься отсюда, — предупредил я.

— Мабудь такие щеглы, как ты, еще под столом ходили, когда я в гражданскую бронепоезда водил, — сказал он и, смерив меня сверкнувшим взглядом, чуть не весь высунулся из окошечка паровоза.

— У самого сын такой же вот щегол, только постарше — полковник. Где стыд, где совесть у вас? Вон эшелон битых танков стоит! Мы в гражданскую чуть не голыми руками воевали, а тут какую технику растеряли!

Старик был разъярен. Он уже не высовывался из паровозного окошечка, а вываливался, только каким-то чудом удерживаясь навесу.