— Правильно, дед, костишь, правильно! Целиком и полностью присоединяюсь к твоей резолюции — щеглы!
Это сразу сбило пыл со старика.
— Конечно — щеглы! — сказал он, остыв так же внезапно, как и вскипел. — А то что, может, скажешь — орлы?
Чья-то голая по локоть рука подала машинисту из невидимой за зеленью будки паровоза большую, с набором, дымящую люльку. Он энергично воткнул ее в рот. Рядом с его сивой головой появилась девичья головка в темном платочке, завязанном над лбом двумя торчащими ушками. Девушка весело подмигнула нам, и ее красивое, пышущее здоровьем и жаром паровозной топки лицо исчезло в облаке табачного дыма, выпущенного стариком, только улыбка как будто осталась и перебежала на лицо старика. Сцепщик замахал машинисту, и тот скомандовал:
— Настя! Задний!
Я спросил машиниста, где он видел эшелоны с танками.
— Были танки, а теперь битые горшки, — сказал он и снова цыркнув сквозь зубы, кивнул в северную сторону разъезда. — Продержитесь часа два — мы с дочкой и снаряды и танки утянем, — пообещал он.
Я побежал разыскивать этот эшелон. Меня ожидала там такая же счастливая встреча, как и в прошлый раз на станции Раздельной. Танкист, при моем появлении скатившийся с башни БТ-7 на платформу и спрыгнувший с нее прямо ко мне в объятия, оказался старшиной Климовым, которого у меня вместе с двумя машинами отобрал генерал на перекрестке дорог.
— Разбита коробка передачи и стартер, а все остальное, хотя и горевшее, но цело, — отрапортовал он. — А вот мой спаситель.
Вдоль эшелона к нам бежал старшина Быковец.
Климов, видимо, все еще был взволнован тем, что он пережил в бою, и спешил рассказать, как Быковец, У которого сгорел главный фрикцион и был разбит ленивец, прикрывал его горящую машину, пока у самого полпушки не стало, а потом взял на буксир и дотащил до станции.
Я сказал им, что будет сделано все возможное для спасения эшелона, но посоветовал не зевать и, если немцы прорвутся к полустанку, поджечь машины, а самим отходить с моряками.
— Нехай прорываются — у нас восемь действующих пушек, — сказал Быковец, показывая на платформы с искалеченными танками, стоявшие между двумя составами крытых товарных вагонов.
Все танковые пушки были повернуты стволами в одну сторону — к правому составу. Прежде чем я догадался, в чем дело, Быковец сильным рывком открыл дверь крытого вагона, в которую был направлен ствол пушки климовского танка. Вторая противоположная дверь вагона была уже открыта, и я, как картину в рамке, увидел молочно-желтое под солнцем жнивье, бурую степь и далеко синевший изгиб железнодорожной насыпи, из-за которой мы ждали противника.
— Вот наш сектор обстрела — 30 градусов вперед направо и столько же вперед налево для каждой действующей пушки, — заявил Быковец, показывая на второй состав порожняка, стоявший слева.
— Бронепоезд в засаде! — торжествует Климов. Пусть только покажутся, сейчас же начнем молотить, а они и знать не будут, кто их молотит. Лучшей маскировочки не придумаешь. Не вагоны, а амбразуры!
Я представил себе, как в открывшихся вдруг дверях восьми порожних вагонов мелькают огни орудийных выстрелов, и восхищенный находчивостью своих боевых друзей побежал к Осипову сообщить ему, что с разъезда моряков будут поддерживать восемь танковых пушек.
Осипов был за разъездом, в степи, на командном пункте одного из своих батальонов.
Черная форма, жадно впитывающая солнце, резко вырисовывала моряков, стоявших на светлом, выгоревшем жнивье. То, что называлось тут командным пунктом, представляло собой наспех вырытый окопчик, в котором могли поместиться лежа три человека, не считая телефониста, сидевшего с аппаратом в углу, в небольшом углублении.
Яков Иванович посматривал на черневшие впереди метрах в ста окопчики краснофлотцев.
— Жидковаты ваши укрепления, Жук, сказал он комбату, коренастому моряку с грудью колоколом и сильно загнутым вперед подбородком.
Комбат, погруженный в задумчивость, просиял, как будто его похвалили.
— Моряки китайских стен никогда не строили — сами стена!
Стоявший тут же высокий сухощавый моряк с нашивками старшего политрука засмеялся:
— Значит, и нечего стене за стеной стоять.
Осипов обернулся к нему. Выражение лица у него стало каменным.
— Товарищ комиссар, прошу вас зачеркнуть свою приписку. А от вас, Жук, чтобы больше подобного бахвальства я не слышал. — Он показал на черневшие в жнивье спины моряков и властно повысил голос: — Что это — гнезда черногузов или дельфины греются на солнце?.. Тоже развели тут антимонию, салоежники, в телячий восторг пришли от того, что краснофлотцы зады свои показывают солнцу. Поднять аврал на этой палубе! Зарыться в землю! Убрать зады! — командует он и, переходя на более мягкий тон, но с тем же каменно-спокойным выражением лица предупреждает: — Смотрите, вникайте, а не то попрошу у командующего рядовых пехотинцев и поставлю к вам инструкторами, пусть покажут морякам, как строить фортификацию.
Комбат бежит вперед, кричит: «Углубить окопы» телефонист, надрываясь, передает это же приказание командирам рот. В окопчиках вправо и влево приходят в движение черные спины, бескозырки, мелькают лопатки, выбрасываемая вперед земля.
А ведь верно, чорт возьми, замечание справедливое, товарищ полковник, — говорит старший политрук. — Пришел, гляжу — везде земля чернеет. Ну, думаю, значит, все хорошо — окопались, а оказывается, что нет, не все хорошо… Эх, Володя, — говорит он сам о себе, потереться бы тебе месяц-другой в пехоте, и тогда бы комиссаром, а то видишь, что получается.
Только потом я узнал, что это был комиссар полка Митраков. Осипов примирительно сказал ему:
— Такие штучки в гражданскую войну дорого обходились морякам.
По гребню, где первая рота батальона держала столовую дорогу с Березовки на Одессу, стали густо рваться мины и снаряды. А левее, в оврагах, не видно было ни одного разрыва.
— Похоже, что немцы пойдут в атаку по дороге. А мы ждали их по оврагам. Да, недомозговали! — уже на бегу говорил Яков Иванович, уточняя мне задачу.
Я спешил к своим танкам, а он — на батарею, стоящую там же в посадке. Телефон свой он уже приказал перенести туда.
