— Первой степени? — спросил лейтенант, покосившись на ордена.
Дядько кивнул головой и поспешил спрятать крест обратно в карманчик.
— А где ж остальные три?
— В гражданскую ще затерял.
— У Котовского не служил?
— Ну а як же. Отто неладна голова! Я ж тебя и пытаю, где котовцы формируются.
— А советский орден за что? — продолжал допрашивать лейтенант.
— За колгоспных коней. Таких як оци.
Разговор, принимавший все более и более приятельский характер, кончился тем, что лейтенант, как он должен был сделать это сразу, предложил колхозникам съехать с дороги к стене, спешиться и обождать, пока он доложит о них своему начальству.
Обо мне он послал докладывать бойца, который куда-то пропал, а тут сам отправился. Когда лейтенант ушел, дядько подмигнул своим конникам и спросил;
— Замитыли шо-нибудь, хлопцы, чи ни?
— А шо такэ?
— А то, — сказал дядько, одним движением выскользнув из седла на землю, — шо если на чоботах у конника не найдешь нияких признаков кизяка, значит, у полку порядочек, а у него, хлопцы, чоботы горят, як солнце на закате.
Лейтенант, наконец, вернулся, и колхозники въехали во двор вслед за моей машиной. На казарменном дворе стоял выстроенный в полном вооружении эскадрон. К нему шел, поблескивая стеклышками пенснэ и постукивая стеком по бутылкообразным голенищам сапог, рослый, стройный старик-генерал. Он слегка подергивал головой, и по этому признаку — следу старой контузии — я узнал генерал-майора Орлова. Командир эскадрона уже скомандовал «равнение направо», но генерал, заметив въехавших во двор колхозников, остановился и повернулся к ним. Выражение его лица, как будто даже само лицо, сразу изменилось: строгое, сухое, оно стало вдруг мягким, каким-то сияющим, светлым.
— Пополнение? — спросил он.
В ответ я услышал:
— Котовцы, товарищ генерал.
* * *После отхода наших войск за Днестр танковые части фронта были переброшены на кировоградское направление. В связи с этим решено отложить организацию танкоремонтной базы на «Январке»; попросту говоря, нам пока нечего ремонтировать. Командование опять послало меня в командировку на фронт. Мне поручено принять на эвакуирующихся заводах Первомайска и Кировограда последние танки и передать их в часть по разнарядке штаба фронта. Одну роту танков велено просить для нашей Приморской армии, которая в своем составе не имеет танковых частей. Кроме того, я должен передать штабу фронта подарок одесских комсомольцев — пятнадцать ремонтных летучек.
Все бригады летучек укомплектованы комсомольцами. Ребята выехали в приподнятом настроении. Еще бы: они выполнили срочный заказ фронта и теперь сами едут на фронт на машинах, сделанных собственными руками. Им не терпелось увидеть фронт, в пути все хотели смотреть вперед, а из крытой машины летучки можно смотреть только назад, через узкую дверь, и ребята упросили меня разрешить им ехать на крыльях и подножках машин под тем предлогом, что надо ведь наблюдать за воздухом.
Наша колонна двигалась через Раздельную. Немецкая авиация ежедневно бомбит эту узловую станцию. Все пути ее забиты эшелонами, стремящимися вырваться на север, в сторону Киева. Когда мы проезжали вдоль железнодорожных путей, мои наблюдатели-добровольцы сразу же заметили платформы с разбитыми танками и стали кричать мне со всех машин:
— Товарищ командир, этот эшелон бы к нам на завод!.. Смотрите, сколько танков!
Я остановил колонну и побежал узнать у сопровождающих эшелон, с какого участка фронта они везут танки и куда везут.
На ближайшей платформе эшелона, невдалеке от которого через путь горели вагоны, я увидел статного танкиста в лоснящейся от масла гимнастерке. Стоя ко мне спиной, он устанавливал на корме танка пулемет.
Я окликнул его, чтобы спросить, где начальник эшелона. Он взглянул на меня искоса, быстро повернулся и с радостным криком «товарищ командир!» спрыгнул с платформы.
Это был Микита Гадючка, которого я потерял вместе с Кривулей, Никитиным и Смирновым в последнем бою. Не думал я уже. что Микита мой жив, а он стоял передо мной целехонький и улыбался во весь рот.
— Ну вот, товарищ командир, довелось и мини побачить шмаленого волка, — сказал Микита.
Прежде чем узнать о судьбе Кривули и Никитина, мне пришлось перетерпеть медлительный рассказ о том, как снаряд попал в башню, как Никитин и Кривуля свалились на него и придавили, но он, не мешкая, вылез из горящей машины через свой люк, вытащил через него же обоих раненых и снял пулемет, потом тушил огонь, потому что жаль было машину и отбивался от пехоты, которая, отступая, наскочила на него, — в общем работал за троих. И только после того как доложил, что огонь затушил, от фашистов отбился и обоих раненых, погрузив на первый возвращавшийся из боя танк, доставил в медсанбат, он, наконец, сказал;
— Товарищ Кривуля в тяжелом состоянии — в грудь навылет, но жить будет… Никитин тоже выживет, — добавил он уверенно.
О Смирнове он явно умалчивал, а на мой вопрос о нем промычал что-то непонятное. Зная, что Микита никогда не скажет прямо о боевом товарище, что тот убит, а начнет крутить вокруг да около, я решил, что Смирнов погиб, но тут вдруг увидел его вылезавшего из-под платформы.
Оказалось, что Смирнов отделался легким ранением, но остальные члены его экипажа погибли. Вот почему Микита не отвечал прямо на мой вопрос. Я уже заметил, что если в каком-нибудь экипаже после боя остается в живых только один человек, Микита почему-то считает неудобным говорить о нем. Тут у него какая-то особая, своя точка зрения.
Эшелон с подбитыми танками, «катафалк», как назвал его Микита, стоял уже в Раздельной вторые сутки, и неизвестно было, когда его смогут протолкнуть дальше на Киев, по назначенному маршруту. Поэтому мое предложение переадресовать эшелон в Одессу не вызвало никаких возражений ни у начальника эшелона, ни у коменданта станции.
Дав необходимые указания начальнику эшелона и вручив ему для передачи в штаб округа объяснительную записку, я вернулся к своей колонне.
В Первомайск мы пришли вечером 20 июля. В штабе фронта меня
