Только Попель успел поставить задачу, как из главной рации донесся радостный голос радиста:

— Корпус поймал! Есть! Попеля вызывают! Скорее командира к аппарату, а то волна уйдет!

Вслед за Попелем мы все кинулись к рации. Радист торжественно объявил, что говорит сам Рябышев, требует, чтобы мы дали ему боевую обстановку и доложили о боевом составе частей открытым текстом.

— Ты что, хлопче, шутить, собрался? — спросил радиста Попель.

— Что вы, товарищ бригадный комиссар. Командир корпуса запрашивает.

— А голос Рябышева знаешь?

— Нет.

— А ну, дай наушники.— Попель приложил их к уху.— Не выдумывай,— он с досадой отдал наушники радисту.— Это не Рябышев, у него голос не такой.

Но «корпус» настойчиво повторял свое требование.

— А голос его радиста помнишь? — спросил Попель начальника рации.

— Помню, этот не похож.

— Ну, то-то, а ты мне — корпус, корпус... — засмеялся Попель.— А свое место, где стоим, не передавал?

— Нет еще.

— Смотри, а то дадут они нам авиацией такого, что ног отсюда не уволочишь.

Попель потребовал, чтобы «корпус» запросил его по кодовой таблице.

— Ругаются, не хотят,— доложил радист и вдруг заволновался, сказал: — Похоже, что голос заместителя начальника связи.

— Дело темное,— сказал Васильев.

— Темное? — усмехнулся Попель.— Сейчас все ясно будет,— и он приказал радисту передать «Рябышеву», что ответит ему, когда он скажет, какой фирмы у Попеля охотничье ружье.— Это лучший ключ,— сказал Попель.— Если действительно Рябышев, то он не ошибется. Перед войной он охотился с моим ружьем... Ну, вот, теперь все ясно,— смеялся Попель, добродушно похлопывая по плечу Васильева, когда радист доложил, что волна ушла.— Гитлеровцы думают, что мы лопухи и сразу укажем, где им лучше атаковать нас сегодня. Нема дурных, господин Клейст.

В разведку иду с Никитиным. Проводником берем с собой колхозника Мусия, товарища того добровольца, который ушел с Кривулей. Переодевшись крестьянами, сидим на возике, в который впряжена пара худых кляч. Чтобы выдать себя за беженцев, везем гору домашнего скарба. За возком плетутся привязанные к нему две старые коровы и одна кляча.

План наш такой. Дядько ведет нас лесными тропами к южной окраине Буды. При выходе из леса Никитин остается ожидать нашего возвращения и наблюдать за селом, с ним остаются две лошади. Мы с Мусием въезжаем в село на одной лошади. В случае, если задержимся там, Никитин должен возвратиться в часть самостоятельно по старой дороге.

Уже после перепряжки, когда мы оставили Никитина в лесу, меня начал точить червь сомнения: не подведет ли Мусий, не сболтнет ли чего-нибудь, что может выдать нас при опросе комендантским патрулем. Я то и дело искоса поглядывал на него, заговаривал с ним, наказывал ему, как себя держать в селе. Он отмалчивался с таким видом, как будто он тут главный, сам все знает — и только не мешайте ему. Но когда мы выехали из рощи перед селом и увидели, что все окраины его забиты немецкими танками и автомашинами, дядько сразу оживился и стал вслух выражать свои мысли.

— Ой, скилько их тут!

Я испугался, подумал: «Ну, попадусь с ним», и сказал:

— Все ясно, можно назад поворачивать.

— Що вы, що вы! — запротестовал он.— Нас уже заметили. Тилько в село, як умовылись... Це до нас! — показал он на трех немецких солдат, которые шли нам навстречу с каким-то человеком в штатском.

«Так и есть — попался»,— решил я. По правде сказать, я мало надеялся на свой крестьянский вид. Мне казалось, что каждый, даже не искушенный в разведке, человек сразу увидит, что эти полотняные штаны, на одной ноге засученные до колен, я их все время машинально подтягивал,— не мои. Не поможет и то, что я босиком и что ноги мои измазаны дегтем.

Подъезжаем к патрулю.

— Драстуйте, люди добры,— Мусий, сняв свою фетровую шляпу, низко кланяется.— Чи не дасте тютюну мени на цыгарку, а то москали весь забрали, а у мене от страха даже уха попухлы...

И Мусий без запинки забарабанил о том, что у него «москали» отняли хорошую коняку и оставили с одной плохой и что их там сила... Немцам надоело слушать, один из них махнул рукой, мол, довольно, замолчи. Переводчик, показывая на меня, спросил:

— Що це за людина?

— А це ж сын мий, и малый и дурный...— опять скороговоркой забарабанил Мусий, и опять старший по патрулю его прервал.

Нас спросили, куда мы едем. Узнав, что пробираемся в Демидувку, велели ехать не через Пелчу, а через Коханку. Старший сказал что-то одному из солдат, и тот пошел за нами.

Едем по селу. Поглядываю из-под своей широкополой шляпы с прорванным верхом и подсчитываю стоящие в садах танки. На улице полно празднично одетых женщин и мужчин. У всех почему-то в руках белеют платочки. В пестрой толпе много немецких солдат. Думаю: «Что за праздник?» Вдруг слышу гул самолетов, смотрю вверх — одна за другой идут три девятки наших пикирующих бомбардировщиков. Немецкий патрульный требует, чтобы мы вернулись в рощу, из которой выехали, подгоняет нас и сам бежит. Жду, что немецкие танки начнут сейчас расползаться в панике, но вижу что-то странное. Танки стоят, а между ними мечутся селяне и немецкие солдаты без головных уборов, слышу крик, пистолетные выстрелы, душераздирающие вопли. Мечущаяся толпа начинает кружиться в танце, над головами людей взвиваются платочки. Самолеты, блеснув на солнце накрененными крыльями, развертываются и уходят на север.

Теперь я понимаю, что это за «праздник» в селе. Фашисты, чтобы обмануть нашу авиацию, инсценируют встречу советских танков населением. Выстрелы — это наказание нерадивых.

Пока мы поворачивали возок, стараясь всем своим видом показать, что делаем это нехотя, самолет, снизившись к самому селу, прошел над верхушками деревьев и, взмыв вверх, бросил бомбу. Село тотчас скинуло с себя праздничную маску: заквохтали крупнокалиберные пулеметы, ударили зенитки. Свист первой же бомбы, как ветер, унес от нас патруль. Мы поспешили скорее отъехать подальше, чтобы скрыться в лесу, где нас ожидал Никитин. Он был очень удивлен, что мы так