Странно — то, что говорит Васильев, мало отличается от того, что говорит Немцев, но слова их действуют на меня совсем по-разному. Мне приятно, что Васильев доволен успехами дивизии, а реплики Немцева вызывают у меня досаду.
На Попели настроение Немцева тоже действует раздражающе. Замечаю: в его голосе уже проскальзывают суровые нотки.
Наконец, он нетерпеливо обрывает Немцева:
— Кажется, радоваться нет причин... Фашисты идут нахально и уверенно. Вероятно, клещи сомкнутся и с юга. Это значит, что мы отрезаны и по общему плану командования действовать не можем. Чего же стоят частные успехи? А вы говорите — всыпем, накладем... Связи с корпусом не установили, а должны бы установить. Кто виноват? Мы сами, мы не сумели установить. Вот и выходит: воюем мы храбро, а командуем плохо.
— Вы правы,— сказал Васильев.— За нашим малым мы теряем общее.
Решено завтра действовать энергично во всех направлениях и так, чтобы привлечь на себя как можно больше сил немцев, еще раз послать разведку на юг, в направлении Золочена, для установления связи с нашими частями.
Придя к себе в роту, я застал у моего танка всех командиров машин.
— Делим сухари,— весело сказал мне Кривуля, давая место в кругу.— Полагается четыре сухаря на брата.
— Вот что друзья,— сказал я.— Вряд ли теперь мы дождемся кухни. Эти четыре сухаря нужно растянуть на два дня.
Все согласились. Вопрос был только в том, с какого дня начинать счет — с сегодняшнего или с завтрашнего.
— Други,— сказал Зубов,— день прожили, так и нечего на него портить сухарь. Оставим на утро. А сегодня попасемся на горохе, тут на поле много зеленых стручков.
На том и порешили.
* * *Васильев, обеспокоенный долгим отсутствием капитана Скачкова, послал меня разведать дорогу на Золочен. На обратном пути, возвращаясь с донесением, я подобрал капитана с пятью танкистами. Немцы, пропустив его танки, ударили с тыла, подбили их. Из экипажей спаслись только эти люди. Они всю ночь просидели в пшенице. Вот все, что я понял из сбивчивого рассказа капитана.
На гимнастерке Скачкова не было петлиц. Васильев заметил это и не стал слушать его доклада.
— Куда вы дели знаки различия? — спросил полковник.
— Когда пробирались обратно, снял с целью маскировки,— ответил Скачков.
Впервые я увидел Васильева в гневе. Он страшно побледнел:
— Как вы смели оскорбить меня, своего старшего командира, явившись ко мне в таком виде? И почему вы живы, если на глазах своих подчиненных отреклись от чести носить знаки различия командира армии советского народа?
Я думал, что он сейчас ударит его, он несколько раз забрасывал руки назад, стараясь сдержаться, и отвернулся с гримасой гадливости, исказившей лицо.
— Товарищ полковник, разрешите! — раздался голос йз группы танкистов, вернувшихся из разведки вместе со Скачковым.
Вперед выходит старшина Удалов.
Мне нравится его открытое, смелое лицо с белокурым вихром волос, выбившихся из-под шлема. «Но как он смеет в такой момент выступать перед командиром дивизии с защитой явного негодяя!» — думаю я.
Да, негодяя. Вчера он был моим командиром, а вот сейчас он стоит, опустив голову, и у меня нет к нему даже жалости,— одно презрение.
— В том, что наш командир жив, виноваты мы, его экипаж! — сказал старшина Удалов.
— То есть? — спросил Васильев.
— Разрешите по порядку, товарищ полковник,— сказал Удалов. Выскочили мы из подбитой машины и кинулись в пшеницу. Он отбежал от нас и сорвал с себя петлицы. Мы посоветовались с башнером и вынесли решение: расстрелять как предателя. Но потом решили — исполнение приговора отложить до постановления трибунала. Так что, товарищ полковник, если вы удивляетесь, почему он жив, то мы должны принять вину на себя. А что он понимал, что делал, так это точно, иначе зачем он, когда сюда подъезжали, все мою кирзовую куртку просил.
— О! А это что? — раздался голос подошедшего Попеля.
Васильев стал докладывать, о чем дело. Попель перебил его:
— Все ясно,— сказал он так спокойно, как будто ждал этого.— Ваш командир? — обратился он к Удалову.
— Нет, товарищ комиссар,— был нашим командиром,— ответил Удалов.
— Правильно,— сказал Попель,— был, но больше не будет. Не так ли, товарищ полковник?
— Если он отрекся от звания, которое ему дал народ, значит, он отрекся от народа,— ответил Васильев.
Попель приказал коменданту штаба отвести Скачкова к прокурору для расследования и предания суду военного трибунала.
Когда Скачкова уводили, я подумал, что его расстреляют, но меня это нисколько не взволновало. У меня было такое чувство, что случилась неприятность, которая могла нас сильно задеть, но не задела, минула — и теперь все в порядке.
— Будто из моего собственного тела занозу вытащили,— сказал Никитин.
Гадючка переживает это болезненнее всех. По тому, как он растерянно бродит вокруг своей машины, видно, что происшедшее выше его разумения, и наш механик тщетно ломает себе голову над тем, как могло случиться, что комбат так позорно струсил на глазах своих бойцов.
* * *Мы намеревались наступать на район сосредоточения противника, но противник опередил нас, повел наступление с трех сторон: с Млынува на Дубно, с Сады Бельке на Подлуже и с Вербы на Птычу, то есть с севера, запада и юга.
Нашу оборону Попель построил так, что на каждом из трех главных направлений имеется сильный подвижной резерв, который может самостоятельно отразить атаку и в случае необходимости быстро прийти на помощь любому другому участку.
Васильев послал меня на северный участок к Волкову. Когда я получил задание, в штаб пришел председатель трибунала с приговором Скачкову. Трибунал приговорил Скачкова к расстрелу за трусость и измену.
— Что просил осужденный в своем последнем слове? — спросил Попель.
— Просил сохранить ему жизнь, обещал смыть позорное пятно,— доложил председатель трибунала.
— Хорошо! Предоставляю ему возможность в боях за отечество смыть кровью свой позор,— сказал Попель и велел коменданту передать осужденного в подчинение старшине Удалову.
Скачков должен
