С того дня, когда Волков первый раз повел свой тяжелый батальон в атаку на Лешнюв, он пьян от счастья. Каждая встреча с противником для него торжество. Когда наблюдаешь за ним в бою, кажется, что человек находится в состоянии экстаза, но нет — в башне с флажками в руках, в шлеме с радионаушниками он все, до мелочи, видит, все слышит, всем управляет. Горе тому экипажу, который опоздает выполнить его команду или начнет своевольничать. Он заметит это, хотя бы дело было в самый разгар боя, и его танк тотчас устремится к виновнику, а после боя виновник будет поставлен в круг танкистов на суд «правый и великий», как Волков называет разбор боевых действий. Здесь никто не будет забыт: и умные, и хитрые, и храбрые, и нерадивые — все получат по заслугам.

Каждый такой разбор Волков начинает и кончает одними и теми же словами:

— Приказ помнить буква в букву, выполнять по уставу, с понятием и разумной инициативой. Советуй командиру перед боем, в бою знай только приказ!

Я нашел Волкова в выступе леса у села Клещихи. Как и тогда под Лешнювом, он бегал от танка к танку, кого-то ругал, кого-то хвалил, с кем-то смеялся. Как всегда, он гладко выбрит и среди запыленных людей поражает блеском бархатного воротника своей черной кожаной куртки.

Волкову подстать приехавший со мной начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Новиков, который водил нас позапрошлой ночью в налет на Козин. Мы действовали тогда врозь, но я хорошо видел, что колонна гитлеровцев, к которой он пристроился, пылала ярче, чем остальные.

В бою он такой же неудержимый|, как Волков. Как бы оправдываясь, он часто говорит: «В бою я должен быть с товарищем рядом». Красивого Волкова он называет «гусаром». Это довольно метко. Встречи их всегда веселые.

— О друг гусар, к тебе я обращаюсь! — приподняв руку, декламирует Новиков и крепко сжимает Волкова в объятиях.

— Чего изволите просить? — таким же выспренним тоном спрашивает Волков.

— Клинка для сечи! — восклицает Новиков.

Волков сразу преображается. Он страшно огорчен, что не может помочь другу, переходит со стихов на «жалкую прозу», разводит руками:

— Нет, друг, не могу! Обезличка будет. Все экипажи живы и здоровы. Но не унывай, поэт, садись на хвост моей машины, жди и вдохновляй нас,— и, взяв его под руку, ободряет: — Я разделю с тобой свой кров, пол-башни уступаю! Пойдем!

Перепилица всем своим видом выражает крайнее пренебрежение к врагу. Он лениво посматривает из своей башни на север, откуда должны вдоль шоссе наступать немцы. Его механик, грузин, чем-то обеспокоен. Уже второй раз на моих глазах, нетерпеливо высунувшись из своего люка и посмотрев на командира, он сокрушенно качает черной курчавой головой. Наконец, он не выдерживает и спрашивает:

— Товарищ командир, зачем смотришь и смотришь туда? Давай лучше поговорим вместе!

— Дывлюсь, чи е лучше место, чим там, где думаю трощить нимцив. Ни, нема!

— Чего нет, Перепилица? — спрашивает его подошедший Волков.

— Та кажу, що лучшего места нема, чем ото, в овражке, близ дороги,— и Перепилица показал, где это место, прося разрешения у Волкова выдвинуться туда вперед.

— Там я ни одного не пропущу, тильки дивитесь, щоб за спиною у меня не прошли.

— Хорошо! — соглашается с ним Волков и отдает подбежавшему командиру роты приказ: танк Перепилицы и еще одну машину выдвинуть вправо в лощину, к дороге.

Немецкие танки, беспрестанно ведя огонь, шли уступом к нам. Волков, весело блеснув зубами, собирался уже дать сигнал атаки, как из-за поворота лесной дороги выскочил танк Попеля. Появление его здесь было для меня полной неожиданностью. Я знал, что он уехал на центральный участок к Болховитинову.

— Иду в атаку!— показав на наступающих, сказал Волков.

— Подождите! — приказал Попель.— Отбивайте огонь с места, берегите танки!

Я усмехнулся про себя, подумав, что на горячего Волкова такое решение Попеля должно действовать, как ушат холодной воды.

Попель приказал открыть огонь, когда строй немецких танков показался над гребнем, за которым в лощине стояли в засаде танки Перепилицы. Одна за одной заухали пушки наших «тридцатьчетверок». Все они били по приближавшемуся к лесу уступу немецких танков. Это дало возможность средним танкам противника, наступавшим вдоль дороги, подойти к рубежу Перепилицы.

Подгоняемые нашим огнем справа, от переправ у села Иване, и слева из леса, где мы стояли, немцы поспешили укрыться в лотлине, но выскочив на гребень, попали под лобовой огонь пушек Перепилицы. Там сразу заклубился дым.

Одни немецкие танки загорелись на гребне, другие — уже спустившись с него.

Бой разгорелся на большой площади, от опушки леса до переправы через Икву, до которой было километра два ровным лугом. Наши танки, прикрывавшие мост у села Иване, увлеклись отражением атаки и забыли про свой тыл. Пользуясь этим, немецкие танки подошли к ним сзади по противоположному берегу Иквы и подожгли их один за другим. Попель приказал Волкову прикрыть переправу, и Новиков, упросивший своего друга поручить ему выполнить этот приказ, быстро разогнал огнем немецкие танки на восточном берегу.

Нам, стоявшим на опушке леса, видно было все поле боя. Волков помогал Перепилице огнем. На гребне уже горела цепочка немецких танков. Это было, конечно, самое яркое место боя. Мы насчитали там двадцать шесть горящих танков, и Попель, улыбаясь, сказал:

— Ну, вот и все. Победа, Волков, ваша!

В этот момент прибежавший из лощины радист-пулеметчик сообщил, что Перепилица и его механик погибли, нужно послать кого-нибудь на смену, чтобы вывести машину.

Немцы попятились на север, в село Хорупань. Попель уехал на южный участок обороны, а меня послал к Болховитинову за пленным, которого я должен был доставить на КП. Вою дорогу не выходили из головы слова Попеля: «Вот и все. Победа, Волков, ваша!» А перед глазами стоял Перепилица — такой, каким я его видел последний раз, лениво посматривавший в сторону противника.

К Болховитинову я явился, когда он отбил вторую танковую атаку немцев. Его танки меняли огневые позиции, а по опушке леса окапывалась пехота.

— Что за пехота?—окликнул я бегущего мимо младшего лейтенанта в заломленной