— Ну, поедем, — сказал Попель и засмеялся.— Немцы влево, а мы вправо.

Для удобства общения он устроился в моей машине, занял место башнера. Никитина я отослал вниз, к механику.

Вперед уходят две дозорные машины. Едем на север, выходим на полевую дорогу и, скачками от рощи к роще, спешим к шоссе из Пелчи на Дубно. Минуем второе село; за ним начинается роща, вдоль опушки которой колосится пшеница. В пшенице мелькают пилотки. Сообщаю об этом Попелю.

— Сверните и остановитесь! — приказывает он. — Узнаем, что за люди.

Предупредив дозорные машины, сворачиваем к роще.

Смотрю на пшеницу, колышущуюся под ветром,— никого нет.

— Как в воду канули! — усмехаясь, говорит Попель.

— Показалось мне, что ли,— недоумеваю я.

— Э, вот, здесь они, голубчики! — уверенно говорит Попель.— Приняли нас за немцев, вот и ушли в пшеницу. А ну, покрой-ка этот мирный пейзаж!

Не понимаю, спрашиваю:

— Как так покрыть?

— Давай, давай! Что смущаешься? Крой вдоль и поперек поля.

«Ну,— думаю,— и глупейшее же положение! Ничего у меня из этого не получится, вот и выяснится, что я техник, а не строевик».

Повернувшись в сторону леса, куда, всего вероятнее, могли уйти бойцы, кричу:

— Эй, кто там? Вылезай!..

— Эге-ге, да ты же не в церкви, а на поле боя,— усмехается Попель.— «Господи помилуй» тут не поможет. Покрепче, покрепче давай, да попроще... За живое задеть надо, кричи: трусы... Вот это так! — подзадоривает Попель.— Это вдоль, а теперь поперек.

Но меня уже не надо подзадоривать, я вошел в азарт, крою сразу «вдоль и поперек». Из рощи с шумом вылетает вспугнутая криком стая грачей, а в двухстах метрах от нас из пшеницы осторожно выглядывает чья-то голова в пилотке. Вдруг, поднявшись, человек молча двинулся к нам.

— Подействовало,— смеется Попель.— Берегись, теперь, видишь, обиделся. Медведем прет, а за спиной гранату держит, думает, что не видно. Предупреди-ка его, не то сдуру угостит. Эх, вы, зелень, зелень...

— Свои, свои! — кричу я.

— Свои и кур воруют,— зло отвечает подходящий.— Кто такие? Пароль? А то швырну ко всем чертям.— И он останавливается метрах в тридцати, принимая удобную для метания гранаты позу.

Какой тут пароль, чей пароль? Ни он, ни мы не знаем никакого пароля. Замечаю на его петлицах полную «пилу» треугольников, думаю: «Сейчас огорошу тебя», кричу:

— Эй, старшина, ослеп, что ли?.. Видишь, перед тобой бригадный комиссар. Живо сюда!

Он подходит и останавливается шагах в пяти от нас, все еще держа одну руку за спиной. На нем синие галифе и новая гимнастерка, перетянутая портупейным ремнем, пилотка сдвинута буйным чубом на затылок, глаза красные, воспаленные.

— Подходи ближе, Фома неверующий, подходи и удостоверься,— приглашает Попель.

— Старшина Ворон,— подтянувшись, отрекомендовался он Попелю.— Только нам бояться не приходится, страх у нас уже весь вышел, товарищ бригадный комиссар. С воскресенья до сего дня воюем в выходном обмундировании,— так и не успели переодеться.

Он рванул полевой свисток и протяжно засвистел, Над пшеницей показались два бойца. Вслед за ними по всему полю то там, то тут стали подниматься группы бойцов. Всего их оказалось человек пятьдесят.

— Ого! — воскликнул Попель.— Так у тебя, Ворон целый полк.

— Так точно, полк и есть. Только — остатки. Отступает с боями от пограничного местечка Соколя. Из командиров остался командир полка, да и тот ранен. Несем с собой, сейчас на опушке леса лежит.

— А где немцы?

— По шоссе через то село,— он показал на Пелчу,— идут на юг.

— Вот что, Ворон,— сказал Попель,— собирай-ка своих и лети к нашему гнезду. Туда и командира полка несите. Будете вместе с танками воевать. Смотри сюда,— Попель достал карту.— Найдешь наших на опушке леса, здесь, против села Подлуже. Понял? Записку полковнику Васильеву передашь. Только не задерживайся, срок — три часа.

— Не задержимся. Не задержимся,— дружно закричали обступившие нас бойцы.

— Теперь на черта, не то что на немца, с танками-то сподручней идти,— сказал кто-то.

— Кругом! — скомандовал старшина.— К лесу, бегом!

Мы догнали дозор, поставили ему задачу подойти скрытно к шоссе, узнать, куда движутся гитлеровцы, открыть огонь и, вызвав панику, отойти к нам. Дозор ушел по обочинам дороги. С ядром разведки медленно продвигаемся за дозором, не теряя его из виду.

— Вот, товарищ старший лейтенант,— говорит Попель, переходя на «вы»,— не удивляйтесь, что заставил вас обойти цензуру. Русский человек — мирный, пока его не разозлишь, ну, а когда разозлишь,— держись. Старшина-то, старшина,— думал запустить в нас гранатой! Этот уже обозлился. Но не все еще, нет еще у многих ненависти, злобы. А без этого воевать нельзя, нет. Так и в гражданскую было.

Слушаю его и вспоминаю наше добродушное любопытство к двум первым пленным под Перемышлем, вспоминаю, как угощали их танкисты всем, чем богат солдат в походе.

— Плохо только то,— продолжает он,— что пробелов много в нашей боевой подготовке. Разве не стыдно, что старшина не узнал сегодня свой, советский танк? Живы будете, не забывайте этого, мотайте все на ус, что увидите на войне.

Впереди нас дозорные машины открыли орудийный и пулеметный огонь. В него вплетается частое квохтанье немецких крупнокалиберных пулеметов.

— Открывай огонь, поддай для паники,— приказывает мне Попель.

Развернув машины в сторону шоссе, открываем огонь, бьем через рощу наугад. Возвращаются дозорные. Они сообщают, что по шоссе движутся немецкие танки, артиллерия, автомашины, с ходу отстреливаются и, не задерживаясь, идут дальше на юг. Ранен один наш башнер.

— Обратно! — командует Попель.— Все ясно.

Ночью я получил задание доставить приказание второму эшелону тыла — подвезти горючее и боеприпасы. Тылы дивизии стояли на окраине деревни Турковичи Чешские. Я прибыл туда на рассвете и только передал письменное приказание, как услышал крик:

— Немцы! Танки!

С начальником отдела кадров штаба капитаном Стадником мы выбежали на шоссе, где вытягивалась колонна ремонтно-восстановительного батальона.

— Легкие танки, до пятидесяти штук, идут по ржи. Пехоты не видно,— сообщил капитану Стаднику выскочивший из «пикапа» инструктор политотдела.

— Взять гранаты и всем