— Вот когда команда последовала, — укоризненно сказал, обращаясь ко мне комбат. — А, это вы, танкист? Теперь видите, что значит по-настоящему маневрировать и уничтожать противника, — говорил он, вытирая платком лицо, по которому бежал пот. — Ну что же, организуем достойную встречу на рубеже номер два. — И вдруг звонко, раскатисто запел: «Поле мое поле, поле дорогое».

Не знаю, о каком поле он пел — о том ли, что было впереди, заваленном трупами гитлеровцев, или о каком-то своем, родном, которое где-то далеко-далеко. А, может быть, просто избыток чувств вылился в этой песне.

До полудня боевое охранение батальона сдерживало противника, отходя с одного рубежа на другой и оставляя позади себя несколько пар кинжальщиков. Сначала я все волновался за свой эшелон — сумеет ли пехота продержаться, пока будет исправлен путь, но вскоре то, что происходило впереди, заставило меня на время забыть об эшелоне. Я пришел в такое же возбуждение, в каком пребывал комбат. То меня бросало в холод, била дрожь, то я не мог удержаться от радостного выкрика. Нельзя спокойно наблюдать за действиями кинжальных пулеметчиков. Два человека остаются одни позади отступавшего подразделения. Они должны вплотную подпустить к себе густую массу противника и уничтожить ее огнем в упор. Они должны драться, будучи окруженными, не рассчитывая на помощь товарищей. И это были не старые солдаты, а ополченцы, которые только месяц назад начали учиться владеть оружием.

Комбат несколько раз восклицал:

— Ай-да инженеры! Вот это сконструировали!

Так как в ополчении много инженеров, комбат всех вливающихся в батальон ополченцев называет инженерами. И среди кинжальщиков действительно оказались инженеры. Одним из них был наш «батя» — Антон Разумовский.

Я встретился с Антоном после того, как общими усилиями пехоты и бронепоезда была отбита третья, последняя атака противника и он, наконец, успокоился, заняв оставленные ночью окопы. Когда я вернулся к эшелону, Антон стоял с вещевым мешком за плечами у паровоза и, опираясь на пулемет, разговаривал с машинистом. Рядом с ним стоял с таким же мешком, из которого выпирали во все стороны пулеметные диски, наш бывший комсомольский секретарь Миля Пташный. Оба они, инженер-богатырь и худощавый юноша, были опоясаны широкими брезентовыми поясами, которые обыкновенно надевают связисты, работая на столбах и мачтах.

— И там, сынок, январцы и тут январцы, и сзади подходят январцы! — воскликнул Антон, когда я появился у паровоза. — Увидел бронепоезд, думаю, надо выяснить, кто машинист. Оказывается — учитель мой: стажировал у него помощником.

Антон работал на паровозе недолго, до поступления в институт, но он был в кумовьях чуть ли не у всех одесских. машинистов, приятелей его отца машиниста, и до войны, возвращаясь из города к себе на Ближние Мельницы, не мог пройти через товарную станцию, чтобы не заглянуть в дежурку паровозных бригад.

Артиллерийский налет противника по железной дороге заставил нас отойти от паровоза в кукурузу, к командному пункту батальона.

Не все пулеметчики вернулись из засад. Из отделения Разумовского вернулись только он и его второй номер Миля Пташный, который, подкрепившись котелком каши и комбатовской порцией вина, сейчас же уснул в окопчике. Комбат велел всем пулеметчикам спать «для твердости рук и верности глаз», как он сказал, но Антону не спалось.

— Переволновался, — сообщил он мне.

Ничто в нем, однако, не выдавало того, что он пережил в засаде. Видно было только, что он хорошо потрудился, устал и доволен, что теперь, после обеда, можно отдохнуть. Я вспомнил его выступление на митинге ополченцев и подумал, что вот шел человек на подвиг с откровенной гордостью, немного по-детски наивной, а сейчас даже не подозревает, что совершил подвиг.

От вина он отказался; предложив свою порцию мне, сказал:

— Душа не принимает.

— И где она у тебя каменная ковалась? — засмеялся я.

— Дорогой мой, камень для ковки не годен, — ответил Антон.

Втиснувшись в узкий окоп, он полулежал, выгнув вперед свои плечи, опираясь спиной на стенку, и расспрашивал меня о своей жене и сыновьях.

— Иногда так хочется увидеть их, так хочется, хотя бы мельком, издалека, чуточку, — говорил он и вдруг вспомнил: — Да, чтобы не забыть. Миля говорит, что танковая броня в местах новой сварки трескается…

— Трескается, — сказал я с досадой.

— Вот, вот, вот. И должна трескаться, — сказал он. — Я сегодня ночью все время, думал об этом и нашел причину.

Он стал объяснять мне, в чем дело, и предложил применить иной способ варки.

— Попробуй, как только приедешь. Обязательно получится, обязательно, — убеждал он меня.

Я решил, что его следует через штаб армии отозвать на завод, спросил, согласится ли он вернуться.

— Ни, ни. Ни в коем случае. Душа моя рвется на завод, но сейчас мое место здесь. Вот, когда прогоним их, тогда другое дело, — сказал он.

— Думаешь скоро? — спросил я.

— Уверен, что скоро, — ответил он.

Нас оглушали залпы бронепоезда, маневрировавшего между эшелоном и разбитым участком пути, где под обстрелом противника заканчивались восстановительные работы. Антон все поглядывал на бронепоезд из своего окопчика.

— Ох, и досталось мне однажды от этого адмирала, — усмехнувшись, заговорил он вдруг о машинисте. — По молодости экспериментировал, не разбираясь, с чем можно и когда можно. Стояли мы на маршруте. Он сошел, с паровоза, велел держать пар на пределе — впереди трудный подъем был, «голгофой» называли. Занялся я подсифониванием, а топка возьми и вздремни. Дали нам семафор, пришел мой адмирал, посмотрел на топку, нахмурился, но ничего не сказал. Отошел к окошечку, сложил руки на груди, поглядывает вперед на путь, а на меня ноль внимания. Мороз прошел по коже, думаю, если скиснет на подъеме машина, на первой же остановке скажет: «Возьмите ваш сундучок, доедете на попутном». Слыхал я уже о таких случаях. Ну, со страха начал я шуровать топку, уголь ложился, как пудра. Вымотался так, что хоть веревку из меня вей, но котел заговорил, а к подъему заревел и вынес нас на «голгофу». Тогда только и взглянул на меня этот адмирал. «Понял? Ну, продолжай», — говорит, а на остановке сказал: «Вижу, что тебя людоед учил, благодари его». Так одного машиниста-старика окрестили. Мясо сырое ел