Наши танкисты не раз уже замечали, что румынские солдаты, если их обходят на флангах, не пытаются пробиться назад к своим. Они остаются там, где были, стараются только получше замаскироваться, спрятаться где-нибудь и лежат, спокойно выжидая развязки событий.
Так случилось и на этот раз. Услыхав шум наших танков позади себя, румынские солдаты, занимавшие район станции, притаились в окопчиках, канавках, строениях. Нашим пехотинцам оставалось только вылавливать их. Они сгоняли пленных к бронепоезду. Число пленных быстро росло. Командир и комиссар забеспокоились:
— Куда вы их гоните? Что мы будем с ними делать? — накинулись они на пробегавшего мимо пехотного командира.
Тот только сердито прокричал:
— А куда мне их девать? Нет у меня людей, чтобы возиться с ними, — и исчез, махнув рукой.
— Как же нам быть? — спрашивает комиссар.
— Придется загнать на площадки, — решил командир.
— А вдруг взбунтуются они? — волновался комиссар.
— Ничего, среди моряков не взбунтуются, — заверил его командир.
Пленных оказалось в четыре раза больше, чем команды. Они забили все проходы в бронеплощадках. Медсестра кричала, чтобы не пускали больше пленных, а то они наших раненых разведчиков передавят, но пленные все лезли и лезли, подталкивая друг друга, довольные что есть, где укрыться. Их подгонял огонь своей же артиллерии, забушевавший в районе станции. Вероятно, кто-то из вражеских офицеров сумел вырваться со станции и навел на нас этот огонь. Но нам он уже не страшен: путь исправлен, эшелон прицеплен.
После небольших усилий паровоз сдвинул состав, удлинившийся на двадцать пять вагонов, и потянул нас назад.
На подходе к станции Выгода противнику все-таки удалось преградить нам путь. Немецкая авиация, сбросившая несколько бомб на железную дорогу, разворотила рельсы и разрушила насыпь.
Мы стояли перед тремя громадными воронками и вздыбленными рельсами. Командир и комиссар поглядывали на машиниста. Он долго молчал, потом объявил свое заключение: свалить здесь с контрольной площадки шпалы, рельсы, осадить бронепоезд с эшелоном назад, к посадке, замаскировать его зеленью и приступить к работе всем, на кого хватит инструмента.
Уже начинало светать. Трудно было рассчитывать на то, что в дневное время бронепоезд с прицепленным к нему эшелоном сможет спокойно стоять на виду немецкой авиации.
«Никакая маскировка не поможет — и от бронепоезда, и от эшелона останутся только щепки», — думал я в отчаянии.
Единственное, чем можно было помочь делу, это — просить выслать поскорее истребителей для патрулирования над нами. Я побежал на КП Сереброва и связался со своим начальством по телефону. Мне ответили, что прикрытие эшелона с воздуха будет обеспечено. И, действительно, вскоре над эшелоном уже носились наши воздушные патрули.
Бронепоезд, замаскированный подсолнечником и кукурузными стеблями, ощетинившийся всеми своими зенитными пулеметами, стоял поодаль от платформ с танками.
* * *Пехота и танки после ночного налета на Карпово отходили на свой рубеж. Бой шел километрах в двух от нашего эшелона. Справа, посреди поля, находился КП батальона.
Ночью комбат, старший лейтенант Бобковский, говорил о боевых делах так, будто война давно стала для него привычным, будничным делом, сегодня же он был возбужден до крайности.
— Смотрите! Смотрите! Смотрите! Сейчас! Сейчас! — выкрикивает он, наблюдая в бинокль за полем боя.
Он был настолько захвачен происходившим у Карпово, что, казалось, вот-вот сорвется с места и побежит туда сам. Я спросил у стоявшего рядом лейтенанта, в чем дело. Он сказал, что сейчас должна вступить в действие засада кинжальных пулеметов, оставшаяся уже позади боевого прикрытия. Эта засада укрылась на сжатом поле пшеницы среди копен, в какой-то канавке. Я смог, и то приблизительно, определить место засады только после того, когда она вступила в действие.
Это было так, как будто катившиеся на нас волны фашистской пехоты разбивались о подводные камни. Но зыбь все-таки выплескивалась на берег. Боевой порядок противника был густой и глубокий. Вскоре людская волна, которая обкатывала засаду, оказалась в тылу ее. Кинжальщиков по-прежнему не было видно, но место засады теперь сразу привлекало к себе внимание черными полукругами солдат, скошенных пулеметным огнем. Из станционного поселка вышли немецкие танки. Их было десятка два. Они преследовали три танка Кривули, отходившие вдоль железной дороги, обстреливая вражескую пехоту.
Путь отхода кинжальщикам был уже отрезан. Я считал, что они обречены на гибель, и не мог понять радости комбата, который, не отрывая глаз от бинокля, вытягивался на носках и плавно взмахивал левой рукой, точно птица на взлете.
— Кто им должен подать команду на отход? — спросил я.
— Никто, никто. Собственная совесть, — сказал комбат, явно не зная, кому он отвечает, и, рубанув рукой воздух, скомандовал сидевшему возле него на корточках телефонисту передать приказ минометчикам на открытие огня по рубежу номер один.
Батальонные минометы застучали далеко впереди нас. Среди наступавших поднялись кусты разрывов. По заявке комбата и полковая артиллерия била по этому же рубежу.
Черные приземистые танки противника, блестя огоньками выстрелов, покатились быстрее, и комбат забеспокоился.
— Теперь пора уже, пора… — говорил он сам себе.
Я не понимал, чего он еще ждет, пока не увидел дымно-пыльного облака, окутавшего несколько немецких танков возле железной дороги.
— Есть! Вот оно! — воскликнул комбат и забил вытянутой рукой по воздуху, как пианист по клавишам.
Как только передние немецкие танки, преследовавшие взвод Кривули, наскочили на минное поле и стали подрываться, задние, резко развернувшись, пошли назад. Волна пехоты, обкатившая засаду, была сбита артиллерийско-минометным огнем. Подгоняемая пулеметами танков Кривули, фашистская пехота кинулась через железнодорожную насыпь. Теперь путь отхода кинжальщикам был открыт, и я увидел, как из круга жнивья, вырисованного темными бугорками мертвых тел, выскочило два человека. Они побежали к нашим
