— Яка вас там лихорадка трясе? — спросил меня Микита.
Никто не заговаривал о погибших машинах. Товарищи знали, что я как командир должен переживать эту потерю тяжелее всех, и все молчали из деликатности. Когда я сам заговорил о танках, Кривуля сказал:
— Главное, выбраться из этого чертячьего омута… Все зависит от того, откуда смотришь, — добавил он. — Отсюда, из болота все кажется паршивым, а поднимемся завтра на курган, может быть, и другое увидим.
Илистое дно, расходившееся под ногами, засасывало мои ступни, и вода начала закрывать рот. Мы стали придвигаться к берегу, но глубина не уменьшалась. Пришлось остановиться. Дальше двигаться было опасно: камыш редел, с высокого берега взлетела ракета.
Где-то недалеко бил холодный ключ. Он замораживал нас. Защищаясь от холодной родниковой воды, мы все теснее и теснее прижимались друг к другу. Я стоял, втиснувшись между Кривулей и Микитой. Все трое стучали зубами. Вытягиваясь на носках, чтобы вода не подступала ко рту, я все поглядывал на Большую Медведицу — скоро ли она совсем повернется хвостом к земле. Казалось, конца не будет этому мучению.
Я старался сжаться в комок, чтобы удержать уходящее из тела тепло. Надо было простоять еще часа два. «Выдержим или не выдержим?» — спрашивал я себя. И как бы в ответ на этот вопрос в ушах ппозвучал давно забытый сипловатый голос полковника Мартынова, начальника Ленинградского танка-технического училища:
— Я научу вас, детки, как русские воюют!
Это было в лагерях у Красного села, на первом готу моей военной службы, которую я начал не в ранней молодости, а имея уже гражданскую специальность агронома и привычки, негодные для военного человека. Горнист проиграл подъем. Мы пригрелись за ночь под одеялами и наброшенными поверх них шинелями, никому не хотелось вылезать в одних трусиках на оледеневшую землю, бежать на зарядку. Мороз пробирал по коже при одной мысли об этом. Но за палаткой раздается знакомый всем сипловатый голос:
— Дежурный, время выходит, а курсантов на построении не вижу!
— Начальник! — в испуге вскакивает кто-то.
Мы срываемся с коек, вылетаем из палатки. Полковник в трусах уже расхаживает по передней линейке, у головы нашей колонны курсантов-новичков, печатая на побелевшем песке следы своих босых ног. Над его лысиной вьется легкий парок.
Все училище выстраивается в одну колонну. Полковник, растягивая слова, пробирает нас, новичков, за склонность нежиться в тепле, не свойственную русскому солдату. Начинает он официальным обращением: «Товарищи курсанты», а заканчивает, ехидно посмеиваясь, угрожающе-ласковым «Детки!» «Я научу вас, детки, как воевать! Чтобы не пугаться потом, давайте попробуем сейчас. Пора, детки, отвыкать от гражданских привычек… Помните, что броня не любит дряблых мускулов! За мной, бегом марш!» — командует он.
Мы бежим за ним колонной. Слышно, как шелестит под ногами заиндевевшая трава. Потом ноги начинают прилипать к посеребренному инеем, бесконечно длинному настилу водной станции. Теперь нет уже никакой надежды избежать родниковой воды озера, которое парит на утреннем заморозке. Обратно мы вернемся только после того, как проплывем сто метров.
— Вода с парком! — торжествующе кричит полковник. — Для вас подогреть велел. Беда с вами, до чего изнежились… В воду! — командует он и с разбега бросается в озеро.
Бросаемся и мы, как в пропасть. Вода обжигает тело, захватывает дыхание. Вылезаем на берег окоченевшие. Солнце еще только поднимается. Лучи его нисколько не греют. От нас валит пар густой, как туман. Теперь надо пробежать два километра обратно… Сначала мы страдали насморками, а потом забыли, что такое насморк, простуда, грипп.
«Конец сентября, север, а сейчас середина августа и юг. Неужели не выстоим! Правда, вот эти ледяные струи ключей…»
Вода кажется мне уже не такой холодной — вероятно, я уже потерял способность что-либо чувствовать.
Я был в полузабытьи, когда меня кто-то под водой схватил за руку и крепко сжал ее. Я оглянул стоящих рядом. Микита показал мне на что-то впереди. Все смотрели туда. В двух-трех шагах от нашей плотно сжавшейся группы я увидел над водой голову кого-то отделившегося от нас. Это был башнер из экипажа Филоненко. Ни у кого из нас не лежала душа к этому человеку. Все знали, как он струсил в бою, когда снарядом, пробившим башню, был убит башнер одного экипажа. Филоненко рассказывал:
— После того сдурел, решил, должно быть, что и ему неминуемо быть убитым. Зарядит пушку и хлоп: на днище ложится. Думаешь, убит, ничего подобного — живехонький. Вскочит, зарядит пушку и опять хлоп, как мертвый. Только снаряд рядом просвистит, а он уже пластом на днище лежит.
Я собирался, вернувшись в Одессу, оставить этого башнера на ремонте, думал, что, может быть, он хоть и трус, но честный парень.
Когда я увидел, что это он уходит от нас, сердце сразу тоскливо заныло в предчувствии беды.
В темноте он не мог видеть, что все мы не спускаем с него глаз; должно быть, думал, что мы не заметили, как он отделился от нас. Он двигался так тихо, что казалось, стоял на одном месте. Но голова его понемногу поднималась над водой, затем выступили плечи, начала вырастать спина. Силуэт постепенно мутнел.
Микита двинулся за ним так же тихо. Я злился на Микиту за то, что он медлит… «Упустит», — думал я. Мне казалось, что изменник вот-вот оглянется, увидит Микиту за спиной, выскочит на берег, побежит, закричит.
Наверху опять застрочил дежурный пулемет, и я чуть было не рванулся к берегу, чтобы под шум стрельбы самому задушить подлеца. Но Микита наконец взмахнул рукой. В тот же миг предатель скрылся под водой.
Все мы, как один человек, громко выдохнули задержавшийся в груди воздух. Микита возвращался с поднятой рукой. В ней был наган, который он держал за ствол. Видно было, что Микита не знает, что с ним делать. Мы долго стояли молча. Потом Кривуля едва слышно сказал:
— Вот и все.
Микита, сунув наган в нагрудный карман комбинезона, прошептал мне на ухо:
— Извините, шо без команды!
* * *Под утро все происходившее там, наверху, у румын, казалось уже ничтожно мелким, несущественным. Как будто это не пулемет
