Он думал о бывшей. Но теперь всё ощущалось не так болезненно, как было до этого.

Например, когда он ещё лежал в больнице на лечении, при одном лишь воспоминании он начинал лютый погром и истерические крики; его потом связывали верёвками, как психически больного, и так он проживал — от утра до погрома, от погрома до утра. Возможно, именно поэтому он стал пугаться чужих рук… И появились ночные кошмары с чёрными руками, вылезающими из чёрной непонятной субстанции.

Обычно связывали Хэддока охранники. Медсёстры просто звали двоих амбалов и они быстро скручивали подростка в два счёта, клали на койку и заранее заготовленными врачом или теми же медсёстрами верёвками приковывали дебошира к жёсткой койке. Да и плевать всем было, что Иккинг орал как резанный, плакал навзрыд и звал отца… Который мало того, что не слышал его, так и был очень далеко. Парень уже взрослый, с ним никто из взрослых особо не сюсюкался. Пришли — увидели — связали — ушли.

Чтобы утихомирить буйного подростка, врачи стали пичкать его чем попало. Всем было плевать на то, что организм Иккинга крайне зависим от препаратов, тем более психотропных.

С утреца, до завтрака, четыре таблеточки: две какие-то розовые, одна жёлтая, другая белая. Перед обедом три красные таблетки. Перед ужином одна тонкая белая таблетка. На ночь три: опять две розовые и опять одна тонкая белая таблетки.

Два дня такого режима — и Иккинга еле откачали. Стоик, узнавший о произошедшем, грозится подать в суд на врачей; разразился страшнейший в больнице скандал. Парня переводят в другое отделение, ему полностью меняют лечащего врача, полностью меняют препараты.

Иккинг стал закрытым, перестал проявлять агрессию. Если бывало что-то и случалось, его больше не связывали, а просто проводили с ним беседу. Позже сам Стоик вызывался с работы, приезжал к сыну и разговаривал с ним до тех пор, пока тот не уснёт. Вскоре дебоши прекратились совсем; за подростком усилили наблюдение из-за развившейся фобии и частых кошмаров.

Его не хотели выписывать. Он пробыл в больнице почти три месяца, но так и не закончил курс психотерапии, до конца не излечился от фобии и бессонницы. Его выписали, но косвенно: он всё ещё числится больным. Просто ходит иногда на еженедельные обследования, на приёмы к психиатру, неврологу и дерматологу.

Иккинг лежит в постели, пытается вспомнить имя, что говорил чуть ли не каждый день, на протяжении большого количества времени. Он вроде и слышал её имя, но мозг старательно прикрывает его белой дымкой — бережёт еле стойкий разум от очередных переживаний и боли; хочет вспомнить всё равно, несмотря на то, что потом он, возможно, опять будет чувствовать себя хуже некуда и опять заставит отца переживать.

На языке вертится её имя, но язык не хочет его говорить. Пазл не складывается. Иккинг пытается обмануть себя: вспоминает, как кто-то говорит её имя. Одна минута, вторая, третья, седьмая, десятая…

Вдруг наступает небольшой проблеск. Первая буква — «Х». Не так много девушек с этой первой буквой, так ведь? Иккинг снова напрягает извилины, трогает виски кончиками похолодевших пальцев, слегка их массирует; чертыхается себе под нос, потому что дезипрамин будто стёр половину его памяти.

На часах два ночи. Иккинг сидит, ссутулившись на середине кровати, всё ещё вспоминает имя девушки, что уничтожила его, втоптала в грязь… Перед глазами мерещится лес, пенёк, затем общая столовая, её глаза, отблёскивающие ярким огоньком любопытства и озорства. Томный, игривый голос… Нет, он не такой, как у Астрид. Он чуть грубоват, но при этом какой-то всё равно нежный. Шёпот её всегда заставлял пройтись куче мурашек по коже, а запах волос возбуждал не хуже её тела…

Иккинг широко распахивает глаза, опускает руки вдоль тела. Смотрит куда-то в окно, разглядывает в нём её тень, что тут же скрывается из виду. Но нет, там и не было ничего, парень бредит на ровном месте. И он знает это.

Её нет. Она не подошла к его окну. Она не помахала ему сейчас рукой, не окликнула его. Невидимка, что просто дразнит помутнённый ночной пеленой разум Иккинга…

Тянется к ушедшему видению рукой, подаётся чуть вперёд; в ушах тихонько звенит колокольчиками её смех.

Неосознанно всё же выговаривает забытое имя, что всё это время он прекрасно помнит, но просто обманывает самого себя:

«Хедер».

***

… От удушия круги под глазами наружу, равнодушия… Я полон, немного простужен…

Перед глазами мелькают обрывки сладкого прошлого, такого далёкого теперь. Вот Хедер лежит перед ним на кровати и манит ладошкой… Хедер, Хедер, Хедер!

Иккинг повторяет это имя уже много раз. Счёт пошёл на сотню, когда появился первый луч солнца в окне. Резко захотелось спать, и Иккинг наконец усмиряет свой разум, отключается почти сразу.

Видит Хедер перед собой, она что-то говорит ему: ничего не понятно, но говорит она быстро и со смешками; широко улыбается, тянет его за собой куда-то в яркий и ослепляющий свет. Она в его любимом чёрном платьице, слабо накрашена, но так же красива…

А потом появляется чёрная рука. Она крупная, страшная. Вылезает из-под земли рядом с Хедер. Свет тут же меркнет, и становится ясно: они где-то в прострации, в четырёх белых стенах, теперь уже потемневших. Девушка пугается, отпрыгивает в сторону, но рука тянется к ней, пытается ухватить за подол платья. Иккинг пытается что-то выкрикнуть, но он нем, как чёртова рыба, тщетно тянется к Хедер, хочет укрыть её от зловещей напасти.

Появляется ещё одна рука, с другой стороны; обхватывает талию Хедер и тянет на себя. Хедер в ужасе смотрит в сторону Иккинга, что-то кричит парню в лицо, но она тут же испаряется в воздухе, словно фантом. Возникает какая-то странная чёрная фигура, чем-то отдалённо напоминающая самого Иккинга. Хэддок чувствует, как тело холодеет и у него начинается удушье.

Он просыпается в холодном поту, сердце бешено колотится где-то в глотке, а дышать стало крайне тяжело; стучит кулаком по груди, начиная сразу же громко кашлять. Вроде ритм сердца восстановился, дышать стало чуточку легче.

Из-за приёма антибиотиков у Иккинга несколько нарушился сердечный ритм. Частенько случается так, что сердце бьётся где-то в горле, не даёт нормально дышать. Хэддок уже привык, что себя надо «заводить»: постучать пару раз кулаком по груди, и всё становится просто прекрасно. И сейчас, как говорится, он «завёл свой мотор». Но тут же он цитировал строчку из какого-то трека, что частенько раньше слушал:

«Я бью себя в грудь кулаком по утрам, чтобы завести мотор, но там только дыра…»

Иккинг встаёт с кровати медленно, не